Суровая путина
Шрифт:
Тот, сильно захмелев, клюя носом, сидел в углу, готовый свалиться.
— Прошу, мадам, — обратился к жене Коротькова Шаров, с трудом попадая белой рукой в перчатку.
— А мы — на ярмарку! Ося… Осип Васильевич! Сукин ты сын! Идоляка, подожди! — взвыл Сидорка и, ковыляя сухопарыми ногами, ринулся вслед за Полякиным на веранду.
У крыльца кусал удила застоявшийся жеребец, заботливо выхоленный прасолом специально для лихих праздничных выездов.
Легонькую, щеголеватую линейку рысак вынес за ворота, словно перышко. Играя резвой иноходью, мигом промчал, по празднично гудевшим
На ярмарку вкатили с гиканьем, с гармонным ревом.
Толпа шарахалась в стороны, полицейские пробовали поймать лошадь под уздцы, но, узнав прасола, махали рукой.
— Не сворачивай! — вопил Полякин, выхватывая у работника кнут и правя прямо на толпу.
Встав на линейке во весь рост, он подстегнул жеребчика, наезжая на гончара, разложившего у самой дороги горшки и глиняные свистульки.
— Куды тебе, лиху годыну, несе! — только и успел выкрикнуть гончар.
Линейка с хряском ввалилась на гору горшков, оставив после себя груду черепков, покатила дальше.
Толпа захохотала.
— Ой, боже ж мий, да що ж це таке! — взмолился гончар и вдруг заорал благим матом: — Полицейска-а-а-ай!
— Молчи, мазница, а то еще раз прокатимся, — кричал издали Сидорка.
Линейка подкатила к самой богатой палатке. Прасолы выпили горького, нагретого солнцем пива, заказали музыкантам — армянам с большого села Чалтыря — сыграть на зурнах.
Тоскливо, как оводы в знойный день, зудели зурны, глухо, как в пустую бочку, бил барабан, в обнимку прыгали распалившиеся прасолы.
Осип Васильевич кричал, еле держась на ногах:
— Иван, кати да коников! Гони жеребца! Эх-ма!
Облепленная людьми, в пестром цветении ярких нарядов карусель. Качающийся свет фонарей дробится в искристых фестонах стекляруса, в расшитой золотой нитью-парче. Тонкоголосо повизгивает шарманка.
— Стой! — кричит Сидорка крутильщикам, ноги которых мелькают вверху под парусиновой карусельной крышей. Придерживая рукой болтающуюся на боку кожаную сумку, карусельщик оттискивает прасолов от вертящейся карусели.
— Вам чего?
— Останови коники сейчас же! — приказывает Сидорка.
— А вы кто такие?
— Останови, тебе говорят!
Сидорка сует карусельщику серебряный рубль.
— На да не гавкай! Нам скоро надо. Останови!
Звенит колокольчик, карусель останавливается. Недовольные слезают с коней и люлек катающиеся. Важничая, взбираются на люльку прасолы, садятся в обнимку, приказывая гармонисту играть.
Захватывая дух, несется мимо пестрая толпа, мелькают в глазах ярмарочные огни. Убаюканные прасолы пьяно бормочут, подтягивают дикими голосами надрывающейся шарманке. Крутит ручку ее рыжий, в прорванной на лопатках рубахе, хуторской дурачок Никиша, по прозвищу Бурав, ухмыляется прасолам, как давнишним знакомым.
— Крути, буравчик, крути! — кричит ему Осип Васильевич.
Будто сквозь сон, ловит он знакомый, наигрываемый шарманкой мотив песни, подпевает сам, еле ворочая языком:
Две оляндры круто вьются, Как холодная вода-а!Икая, тянет злой осенней мухой Сидорка-Луговитин:
ДвеОтрадно-свежий северный ветер, налетевший с сумерками, гнал по Таганрогскому заливу суетливую зыбь. Лимонно-желтый свет зари охватывал полнеба, долго не стухал, медленно передвигаясь на север. Море легонько мерцало. Только на юге, где синим хребтом залегли низкие тучи, оно было свинцово-темным и хмурым.
Огибая узкую отмель, «Смелый» под парусом входил в гирла. На байде, шедшей позади, верховодил Пантелей Кобец. Его команда то и дело взмывала над клохчущим шумом волн.
Пройдя раза три мимо отмели, высмотрев темные, поросшие камышом берега, вошли в узкий глубокий ерик. Сразу стало тихо. Море шумело где-то позади, все отдаляясь; вместо него скучно шелестел камыш. Люди молчали, сдерживая дыхание, ловя сухой шопот Егора, следя за каждым его движением.
Оставив байду в ерике до момента, когда нужно будет отгружать улов, Егор осторожно, на веслах, ввел дуб в Средний кут. Огромный затон был пуст и темен, в мелкой зыби смутно плясали раздробленные отражения звезд. Люди засуетились, торопя друг друга. Неслышно заскользил по затону «Смелый», стеля за собой смолистый шлейф волокуши. Ватага работала лихорадочно быстро. Аниська не управлялся выбрасывать сеть. Хлюпая, она сползала в реку, оставляя поверх ее чуть видимый в сумраке полукруг поплавков.
На берегу, надев через плечи лямки, уже шагали Илья Спиридонов, Лука, Максим Чеборцов, Сазон Павлович. Их дело было самое трудное: удержать, подтягивать стосаженную волокушу впору быкам, а здесь нужно было все это делать самим да еще и поспешать. Гребцам тоже было нелегко. Двенадцать человек, захлебываясь потом, выбивались из сил. Васька Спиридонов, исполнявший обязанности поливалы, беспрестанно окатывал гребцов потоками теплой речной воды. Черпак с длинной ручкой вертелся в его руках, как легкое мельничное: крыло.
— Еще, Вася, еще, милый, — шопотом просили его.
— Держись! — тихо и озорно покрикивал Васька и опрокидывал на взлохмаченные головы черпак.
Дело разворачивалось споро, весело.
Не прошло и десяти минут, как огромный рыбий косяк, стиснутый волокушей, забился в окружье поплавков. Вода затона взбурлила, вспенилась, словно в кипящем котле. Затрещало смоленое тягло. Упираясь лапами весел, дуб старался удержаться на средине, но его относило к берегу.
— Выгребай! — глухо скомандовал Егор, все время не сходивший с кормы.
Гребцы повскакивали с сидений, сетными черпаками принялись черпать рыбу; сваливая ее в дуб. Сыростный рыбий запах — запах крупной добычи — разлился над затоном, словно опьяняя людей.
— Рыбы-то, рыбы сколько, братцы! — по-детски восторженно воскликнул Максим Чеборцов. Он растерянно бегал по дубу, ища черпак, и не находил его. Кто-то шутливо толкнул Максима, он поскользнулся, упал на дно дуба. Рыба посыпалась на него живым потоком, обдавая противно-холодной слизью, а он барахтался в ней под общий сдавленный смех.