Суровые меры

Санди ака Владлена

– Анжели нефелим. Дитя человека и Вечного. Это позволило ей… если не выжить, то, по крайней мере, не умереть.

– Я был знаком с ее родителями. И на Вечных они не особенно-то были похожи… что значит «если не выжить»?

– Ты хочешь вспомнить? – настойчиво переспросила Всебесцветная. – Действительно хочешь? Не спорю, это знание может помочь спасти ее, вернуть в мир – мир более века спустя после всего, что она помнит, где умерли почти все, кого она знала и любила, кроме тебя самого… даже без гарантии, что тебе хватит сил оставаться рядом с ней. Помнить будет больно.

– Еще больнее, чем все, что я и так помню? – Малаки горько усмехнулся. Как и многие земляне, он воображал в минуты отчаяния, будто терять ему нечего, даже не понимая, сколь многим в действительности обладает. – И я не единственный, кто у Анжели остался.

Ну

да. Еще дочь, которая даже не человек. Которая знает и любит совсем других своих родителей, тех, что читали книжки на ночь в детстве, тех, кто держал за руку, когда малышка совершала первый шаг… или первый полет.

– Что же… постарайся об этом не пожалеть.

О происшедшем… едва не происшедшем с женой, Малаки ничего так и не узнал, да и сама Анжели не помнила. Человеческое воплощение Зебеля в их доме больше не появлялось, ни для того, чтобы вместе с ученым экспериментировать в лаборатории, ни затем, чтобы донимать его жену неуместными знаками внимания. Не появлялся… но оставил след, из-за которого его исчезновение из поля зрения теперь казалось Малаки даже более подозрительным, чем навязчиво-любезные визиты.

Казалось, наступило хорошее время, чтобы забыть окончательно о сомнительных делишках из прошлого, чтобы вернуться к настоящей научной деятельности: хоть родители Анжели и не одобрили ее выбора, а Малаки так и не позволила гордость помириться с ними окончательно, не желали и оставить дочку и внука на произвол судьбы, так что замолвленное в определенных кругах словечко помогло вернуться в университет и продолжать свои исследования, заодно получив возможность зарабатывать лекциями. С возмущением отвергнувший бы любую материальную помощь ученый не смог оттолкнуть предложенного шанса.

К тому времени, как родилась их дочь, работы Малаки по фармакологии уже активно публиковались, а исследования обещали значимые открытия в будущем. Казалось, в его жизни все теперь было достаточно хорошо, чтобы стать, наконец, счастливым.

Но, как получилось, в жизни все стало слишком хорошо, чтобы поверить и не искать подвоха. Малаки просто не чувствовал себя достойным новой, наполненной светом, радостью и любовью, жизни, почти ни на миг не мог отвлечься от мыслей о том, что воплощение всего, о чем он даже мечтать не смел, может рухнуть в любой момент. Каждое случайное слово отца Анжели о том, что тот надеялся на более удачное замужество, каждое случайное или специальное напоминание, что его возлюбленная достойна большего, достойна лучшего, а Малаки при всем желании не может дать ей больше, чем у него есть, словно бы впивалось под кожу и навеки оставалось там зудящей занозой. Слишком хороша для него. Наверное, если бы сама Анжели иногда хоть в чем-то его упрекала, было бы легче. Но нет, даже если, став мишенью для его раздражения, она тихо плакала от ничем не заслуженной обиды, то только когда считала, будто муж не видит ее и не слышит, а Малаки жгло невыносимое чувство вины, лишь укрепляющее в мысли. Мысли, что Анжели могла бы стать женой одного из тех мужчин, что и симпатичнее, и богаче, и гораздо любезнее к ней, чем он при всей своей любви может стать… могла бы – да и может, ее красота и теплота продолжали покорять людей, продолжали располагать к себе даже самых скептичных университетских профессоров, когда те наносили Малаки визиты. Как бы неодобрительно ни относились к разводам в буржуазном обществе, она и с ребенком на руках оставалась, наверное, самой желанной невестой для кого угодно! Как тут было не вспомнить старательно разыгрываемую «влюбленность» перевоплотившегося Зебеля…

С известностью в научных кругах пришли и визиты гостей в их дом, а Малаки вздрагивал, как от ожога, когда ему казалось, что Анжели чересчур уж любезна даже с юношей-почтальоном, что уж говорить о мужчинах, которым он хоть в чем-то да уступал! А с ее теплом и добротой любезной его возлюбленная была абсолютно со всеми, и это приводило порой в ярость. Казалось, в любой момент сама Анжели может понять то, что понимал он, что понимали все…

Поэтому когда выросший, да так толком и не повзрослевший сынок одного из высшего цвета профессуры, заявившийся вместе с родителем на званный вечер в честь новой публикации работы, вздумал крутиться вокруг Анжели, почти откровенно намекая на все то же, о чем все навязчивее размышлял сам Малаки… это стало последней каплей.

Мальчишка затаил неприязнь еще с тех пор, как ученый отказался от

весьма приличной суммы за то, чтобы написать за не слишком научно одаренного папенькиного сынка исследовательскую работу, возможно, рассчитывал так уколоть Малаки в отместку за упрямство. Анжели не могла быть груба с гостем. Сам Малаки не хотел быть с ним грубым, учитывая влиятельность его отца в научном мире – гаденькая такая, трусливая предосторожность, для самоуспокоения оправданная светскими приличиями, но злоба на наглеца требовала выхода, поэтому дождавшись, кода прием закончится и гости разойдутся, он выплеснул все накопившееся на саму Анжели! Как вдруг во взрыве этой ярости в вину ей оказалось поставлено все то, в чем, наверное, только она и не была виновата, почему сам Малаки сам, дрожа от гнева, кричал, что она могла бы поискать себе мужа получше, а потрясенное молчание в ответ на обвинение ранило больнее любых ответных слов, в тот миг казалось, будто Анжели намеренно изображает эту безропотность и идеальность, чтобы в сравнении с ней муж чувствовал себя еще большим негодяем, чтобы он все беспощаднее обвинял себя сам… впервые он заставил ее расплакаться открыто с каким-то мрачным удовлетворением, словно одержав какую-то победу. И неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не проснулась, не расплакалась испуганно маленькая дочка, и если бы Анжели не ушла к ней, резко прервав его словами, что, если он больше не хочет ее видеть, то она может вернуться к родителям.

Малаки остался, будто громом пораженный, осознавая, что только что натворил. Теперь она сама признала, что может уйти… может уйти вместе с дочкой, вполне возможно с поддержкой ее родителей – и, главное, это было бы самым справедливым и заслуженным для него! Как в сказках о людях, женившихся на озерных феях, что нарушали правила, ударив волшебное создание, коснувшись железом или просто несправедливо заставив плакать. На этом их сказка заканчивалась, а фея навсегда возвращалась в свой волшебный мир. Словно очнувшись от дурмана, Малаки так же долго умолял Анжели о прощении, умолял – и не верил, что прощение это получит.

Разве он сам себя простил бы?

Долгое, очень долгое время он полагал, что не ошибся. Что еще можно было думать, когда после той вспышки безумного гнева и такого же безумного раскаяния утром он просто не обнаружил Анжели дома, не обнаружил, чтобы больше ее не увидеть. Горькое осознание «правоты» своих худших подозрений мешалось с разочарованным негодованием, что оставили при этом не только его, полностью это заслужившего, но и дочку, к которой Анжели так была привязана, с которой, казалось, ни за что не смогла бы расстаться… Это был повод задуматься, но Малаки не мог думать, утонув в своем горьком разочаровании. Ни ее родители, ни поклонники не знали, куда исчезла девушка, или просто не желали ничего ему говорить. Все рухнуло в одночасье, и это казалось таким ожидаемым, таким закономерным – так, что и мысли не приходило о том, что части воспоминаний в этой картине может не хватать.

Страшной части воспоминаний о том, как собственная дрожащая рука берет с полки флакон с мутным содержимым. О мыслях, что никто не сможет лишить его всего – даже Анжели, только благодаря которой это «все» и существовало в его жизни!

С распахнутыми и пустыми от ужаса глазами Малаки отшатнулся.

– Это… это неправда! Это не может быть правдой! – не столько Рейне, сквозь которую смотрел куда-то в пустоту, сколько самому себе. – Я… убил ее?

– Попытался. Как я уже сказала, кровь Вечных защитила Анжели и не позволила ей умереть. Но и очнуться самостоятельно она тоже не может. Если в твоих силах приготовить противоядие, Блю могла бы помочь нам забрать Анжели из-под охраны Вечных, чтобы дать тебе шанс все исправить.

Малаки нервно оглянулся на почти неподвижно замершую за его спиной, вслушиваясь в разговор, синеволосую девочку.

– Если я смогу создать противоядие? Которое более столетия не могли создать ни небесные целители, ни алхимики дьяволов?

– Они и не собирались этого делать. Анжели пострадала из-за твоего поступка, твоей воли – твоей свободной воли – даже без прямого дьявольского искушения! Не было вмешательства, которое сочли бы нужным исправлять, – мерный голос Рейны все же дрогнул невольно от отвращения. – Мои бывшие сородичи ни один закон не чтут, как тот, согласно которому лишь человеку доверено создателем преобразовывать мир, а Вечные тут не более чем советчики. Советчики, которые сами по себе ни на что не способны…