Сущник
Шрифт:
– На что ещё указует нам это основание? – витийствовал оратор. – На то, что мы должны произвести некое суммирование, поскольку цифра три описывает процесс элементарного сложения, включающий в себя два члена и один результат. И вот давайте суммировать… Если по правилам гностической нумерологии сложить греческие буквы слова NAZAPHNE (Назарянин), то в сумме получится 222. И если сложить буквы слова ГAIHS (Земля), то также получится 222, как в дате рождения. Из чего следует, что этому новорождённому насельнику «Назарета» предстоит найти новую Землю и положить конец нашим скитаниям!
Заумная речь нумеролога вызвала разнотолки и породила у назаретян экзотические теории. Спустя семь месяцев была Пасха, и прибывший с ковчегом «Мегиддон» епископ Игнатий назвал всё это мерзкой каббалой. После крещения младенца он сказал в проповеди:
– Братья и сестры, некоторые здесь толкуют о совпадении чисел. Позвольте и мне, человеку не столь учёному, порассуждать об этом. Даже ребёнок знает, что цифры
Речь Преосвященнейшего походила более на отповедь, чем на проповедь. В гостях он не задержался. Помолился перед древней чудотворной иконой «Благовещение», которой славился «Назарет», и отбыл духовно окормлять другие ковчеги, коих в ту раннюю Пасху собралось на праздник изрядно.
Прошло два года и настало время для инициации – «мирского крещения», после которого начинается воспитание в ребёнке существимости. Мама предложила провести её на планете, терроформированием которой занималась вместе с биологами из других ковчегов. Тут же по общине «Назарета» пошёл ропот: направлять ковчег к планете, где имеются даблы чужаков, чистое безумие. Одно дело скреатить дабла и работать там дистанционно, и совсем другое – явиться в реальном теле и притащить с собой весь «Назарет», стазис-камеры которого хранят пять сотен вечных жизней. Вопрос даже не в приличиях – хотя срамно же показывать чужим свой вещественный дом! – а в элементарной безопасности. Среди биологов, чьи даблы трудятся над терроформированием, могут оказаться мумми. А что если у них есть оружие, способное обнулить ковчег? Слухи об адской сверхсущной бомбе не на пустом же месте появились. Почему владыка Игнатий для своей первосвятительской кафедры выбрал не старейшие ковчеги – «Назарет», «Вифлеем» или, на худой конец, «Хеврон», – а поселился в маленьком, тесном «Мегиддоне», построенном одним из последних, когда исход с Земли уже завершился? Не прячут ли в нём сверхоружие? Да, в «Мегиддоне» монастырь, и архиерею среди монахов как бы сподручней находиться. Но ведь и лучшего места, где можно сохранить тайну, не найти – монахи без благословения и полслова не скажут, дисциплина у них наподобие военной. Даже название ковчегу они подобрали ратное – город Мегиддон был крепостью при входе в долину Армагеддон, где в конце времён должна была произойти апокалиптическая битва с войском сатаны. «Если мы допускаем, что такое оружие есть у нас, то почему его не может быть у мумми? – рассуждали назаретяне. – Давайте считать: пусть вероятность существования оружия и гибельного для нас исхода составляет мизерные доли процента, но относительно абсолютного нуля – вечной жизни – это всегда будет огромная, неприемлемая цифра!»
Да и кто знает, что взбредёт в голову мумми? Ненависть этих конченных вечников, никогда не вылезающих из стазис-камер, к «живородам» всем известна. Их просто бесит от «кощунства» христиан, верящих в жизнь после смерти и попусту транжирящих биологическое время на вынашивание детей в животах, на сорокадневные посты и ещё какие-то церковные ритуалы: «Разве нельзя кадилом махать, песни петь, находясь в теле дабла? Что за издевательские причуды, подрывающие абсолютную ценность бессмертия? Как христиан назвать после этого? Трупники, некрофилы, падаль…» Сами мумми на ответные прозвища не обижались, были выше этого. Одна из иронических кличек – «иммортели» даже импонировала им. Ведь иммортели – это «вечные цветы», некогда произраставшие на утраченной Земле. Люди знающие посмеивались: цветы были «вечными» лишь потому, что имели свойство сохранять цвет и форму при высыхании, и это ценилось составителями сухих зимних букетов. Но что взять с самовлюблённых иммортелей? Юмор им не понятен – это чувство усохло в их душах, а вот лютая ненависть временами клокотала, наполняя мумми энергией и смыслом жизни. Где гарантия, что не жахнут из всего оружия, существующего и не существующего, как только «Назарет» обнаружит себя в обозримом пространстве?
Всё это Елене и Сергею Старковым в лицо не высказывали. Но за спинами судачили. Помянули, что Елена на «Назарете» пришлая, взятая замуж с ковчега «Патмос», обитатели которого называют себя древлеправославными. Епископ Игнатий всячески этих староверов обхаживает, сообщает координаты пасхальных собраний, а те даже на праздничной
Так ворчали долгоживущие, от суждений которых на предстоящем собрании зависело общее решение, поскольку люди зрелые против их авторитета не бунтовали, а молодёжь обычно молчала, воспринимая подобные сходки как спектакль. Но с самого начала стариков заткнул дед Григорий, о существовании которого все подзабыли. Почти сто лет он не появлялся – ни в своём теле, ни в оболочке дабла. О возрасте его ходили легенды, будто бы родился старый хрыч ещё в индустриальную эпоху, задолго до открытия эоса, а сохранился, потому что был в космической экспедиции – проспал там всё время в анабиозе, и ещё какой-то парадокс Эйнштейна повлиял. И вот теперь по привычке дрыхнет в стазис-камере, используя пристанище вечников ненадлежащим образом – для всё того же анабиоза. На «сходняк» дед явился слегка пьяным. Вкратце речь его звучала так.
– Товарищи братья-сёстры, вот говорят про меня, что я носа не показываю из холодильника. А что мне здесь делать? Смотреть на ваши постные рожи? Или выращивать мух, которые должны заменить человека, или искать обратную сторону эоса? Мир этот обречён, он бессмысленен. И вы это прекрасно знаете. Доколе? Болтаемся в космосе как дерьмо в проруби, шарахаясь от каждой тени. А ведь война давно закончилась, уже полтыщи лет как глобы спалили стоперов, а заодно и все обитаемые планеты. И все боятся ступить на твёрдую землю, а ну как сверху прилетит! Это не жизнь, а бл*дство, выражаясь по-церковнославянски. Только одна у нас надежда – дети. Может, они чего-то придумают вместо нас, вырожденцев. А где они, дети? На моей памяти в ковчеге не более семи десятков родилось, а за последние сто лет – ни одного. Ковчег на вырост строили, а консерварий пуст, как полночная электричка на станции Мухосранск, девяносто процентов ячеек не занято. И вот рождается парень. Слышал я, прочат ему славную будущность, карты хорошие выпали, три двойки…
– Брат Григорий, не грешите, – прервала словоизлияние старика матушка диакониса. – Владыка же сказал, что нумерология это грех.
– А не согрешишь, так и не покаешься, – отрезал дед и опасливо глянул на матушку. Она, как и другие церковнослужители, была весьма уважаема в общине, поскольку тратила своё биологическое время на еженедельные воскресные молитвы в главном соборе ковчега. Но матушка промолчала, и дед продолжил, уже с меньшим нахрапом: – Не пристало нам в нашем положении фарисействовать, надо цепляться за любой шанс. Мальчик – наше будущее. И это будущее должно встать своими ножками на тёплую живую землю, чтобы когда-нибудь всех назаретян и всё человечество привести в землю обетованную, покончив с позорными скитаниями по вонючим тёмным закоулкам. Я за то, чтобы лететь на ту планету.
На грубости деда никто не обиделся, как не обижаются на чудаковатого родственника. Всё-таки свой. В ковчеге, за исключением мамы Марчика и ещё нескольких принятых «для свежей крови» женщин, все были повязаны родственными узами – за сотни лет успели пережениться. А отец Марчика даже некое эстетическое наслаждение получил от прений деда с оппонентами и записал себе несколько устаревших матерных выражений. До того, как присоединиться к сообществу физиков, Сергей Николаевич долгое время занимался филологией, и влечение к родной словесности в нём не угасало.
Как ни странно, выступление деда и «три двойки» решили дело. Ковчег прибыл к планете и полчаса провисел над северным полюсом, куда редко заглядывали терроформисты. Обряд посвящения в сущники вообще-то был анахронизмом, но его в некоторых общинах соблюдали даже мумми. Риск рассуществиться – потерять себя в виртуальности эоса и гэстинга – грозил всем одинаково. Для обряда подходил любой реквизит, лишь бы это было что-то материально-реальное – настоящее дерево, посаженное предками в ковчеге; комната, обставленная антикварной, а не вынутой из дубликатора, мебелью. Иногда ритуал проводили в открытом космосе, посчитав, что нет ничего более сущего, чем свет звёзд. Но ведь люди не на звёздах живут? Терроформируемая планета с настоящей растительностью и кое-какой живностью была идеальным местом – это все признали.