Суворов и Кутузов (сборник)
Шрифт:
– Завтра взойдет солнце Аустерлица!
Наполеон еще раз глянул из палатки на русский лагерь, огней в нем было так же много, как и вчера.
II
Наполеон проснулся от какого-то шепота в переднем отделении палатки. Уже серело, близился рассвет. Император сел на постели, потирая жирную волосатую грудь.
– Рустан, кто там? – неторопливо окликнул он.
– Ваше величество, это я…
Полотняный полог палатки откинулся, и в спальню вошел, мягко звякнув золочеными шпорами, длинноногий
– Что такое?
– Барклай ушел… – виновато сказал Мюрат. Он до сих пор боялся своего могущественного шурина и держался с ним почтительно и подобострастно.
В первую секунду Наполеон не понял – так ошеломило его это невероятное сообщение.
Он машинально всунул ноги в отороченные мехом сафьяновые туфли и так, в одном белье, маленький и взъерошенный, подскочил к длинному, нарядно одетому Мюрату.
– Куда ушел? Кто ушел? Повтори! – в ярости потряс кулаками император. Он жестикулировал как истый корсиканец.
Мюрат чуть откинул назад курчавую голову, как бы спасаясь от маленьких властных рук императора.
– Ваше величество, русские ушли из-под Витебска. Их лагерь пуст, – сказал он чуть дрогнувшими, пухлыми, как у негра, губами. Его простодушное бурсацкое лицо выражало растерянность, будто он на уроке богословия спутал святого Оригена с блаженным Августином.
– Не может быть!
Император забегал по палатке. Потом крикнул: «Трубу!» – и бросился мимо ошеломленного Мюрата к выходу. Быстрый мамелюк Рустан сунул ему в руку зрительную трубу. Наполеон, в одном белье, с растрепанными волосами, обнажавшими начинающуюся лысину, выбежал из палатки. Часовые едва успели взять ружья на караул.
Лагерь только просыпался. Вчера было приказано всем надеть парадную форму. Люди чистились и по-разному готовились к бою. Мнительные, скептики и пессимисты прощались с этим, пусть чужим, но все же голубым небом, с росистым утром, а весельчаки и оптимисты ждали славы и не указанных в воинском уставе победных витебских удовольствий.
Наполеон в туфлях, без лосин и сюртука казался более коротким и толстым. В его фигуре не было ничего воинственного: таким мог быть с виду купец, фермер или не успевший облачиться аббат. Но все-таки это был Наполеон.
Он не положил трубу на плечо ближайшего из гренадер, которые стояли вокруг палатки императора на карауле, а держал ее сам. Пухлая рука дрожала.
Наполеон видел дым потухших костров, и больше ничего. На равнине у города, где вчера стояли люди, кони, пушки, теперь было совершенно пусто…
Наполеон кинулся в палатку мимо испуганных придворных и штабных. Он был страшен: брови сжаты, лоб избороздили морщины, глаза метали молнии, ноздри раздувались.
Наполеон швырнул на стол трубу:
– Одеваться!
При одевании Наполеон был всегда особенно нетерпелив и привередлив. Его нужно было одеть быстро и ловко, так, чтобы в одежде ничто и нигде не стесняло, не давило, не беспокоило. Император с трудом переносил, как на него
Но если – о di immortalesfl [164] – сорочка вдруг на какую-то долю секунды встопорщилась на спине, в одно мгновение не облекла его, император рвал сорочку обеими руками, швыряя ошметки на пол или в лицо слугам.
Он не переносил, если ему вдруг казалось, что где-то что-то давит, стесняет, жмет. Особенно трудно было одевать императора в дни торжеств и парадов. Рустан заранее сговаривался с главным камердинером Констаном, как и кому действовать, с какой стороны лучше стоять с той или иной частью императорского туалета, как бы угадать каждое движение Наполеона, чтобы скорей надеть на него сорочку, рейтузы, вицмундир, сюртук. Надеть, но не задерживать, не побеспокоить, не разгневать.
164
О бессмертные боги! (итал.)
А сегодня император вспомнил молодые лейтенантские годы. Он делал больше, чем Рустан. И Рустан сегодня делал все как-то медленно и неловко.
Наполеон, пыхтя от напряжения, сам схватил с полу сафьяновый сапог, натянул его кое-как на ногу. Рустан, стоя на коленях, пытался помочь, поправить косо надетый сапог. Наполеону казалось, что мамелюк только мешает. Он толкнул Рустана в грудь ногой. Рустан шлепнулся на ковер, а император уже нетерпеливо стучал каблуком в землю, чтобы нога вошла в сапог. Наконец он был готов умываться.
За палаткой шептались, суетились. Уже вся свита была в сборе – Коленкур, Дюрок, Бертье, Меневаль. Смущенный Мюрат все еще стоял, ожидая приказаний разгневанного императора.
– Это обман! – кричал, причесываясь перед венецианским зеркалом, император. – Они не могли так уйти! Восемьдесят тысяч – не иголка! Это же скифы! Они подстерегают нас. Идти с предосторожностями. Чего же вы стоите, Иоахим? Летите!
Это было Мюрату по сердцу – лететь вихрем на врага легче, нежели выслушивать нотации великого шурина!
Он взмахнул своей огромной, украшенной каменьями шляпой, на которой развевался пучок белых страусовых перьев, вскочил в седло и умчался, зеленый, малиновый, золотой. Только пыль завилась столбом.
Спустя несколько минут после отъезда неаполитанского короля к аванпостам помчался сам император – он все-таки не хотел поверить, что Барклай ушел.
Сегодня Наполеон влез на коня много проворнее, чем вчера. Он так стремительно садился в седло, что чуть не перевалился на противоположную сторону, как было уже однажды с ним, если бы тогда берейтор Амодрю не удержал его. Наполеон горел от нетерпения и злости.