Суворов и Кутузов (сборник)
Шрифт:
А Табаков в это время вел более веселый разговор.
– И что у тебя, служивый, тута? – спросила старостиха, наклонясь над ранцем.
– В ранце, маменька, у солдата вся хозяйства, окромя сохи да жены, детей да бороны. Шильце-мыльце, белое белильце. Гребень, да щетка, да старая подметка. Воск да кресало, а денежек мало… – весело сказал обычную солдатскую присказку Табаков, вынимая из ранца полотенце с петухами. – Знаете, желанненькие, солдат, как придет куда на постой, допреж всего развешивает казенную амуницию. Вот попал солдат в ад.
Бабы и девки смеялись.
Черепковский сидел без дела недолго – выкурил трубочку и встал:
– Спасибо, хозяин, за хлеб-соль. А теперь пойдем посмотрим, скольки у нас людей и какая у них оружия. Что у тебя, Савелий, так весело? – спросил он, проходя мимо Табакова.
– Да вот, брат, у нас с хозяюшкой торг идет: тетеньке больно солдатский ранец пондравился. Она дает за него дочку да квочку. А я прошу еще коровку в придачу! – скороговоркой ответил Табаков.
– Бросай свой ранец, пойдем посмотрим, скольки у нас воинов.
Табаков быстро складывал свое разложенное на лавке имущество в ранец, говоря:
– Да ладно, я не в него, – кивнул он на уходившего с мужиками из избы Черепковского. – Вот поношу ранец еще годочков тридцать – даром отдам!.. Надо идтить ваших мужиков учить!
– Велика ли солдатская наука? – лукаво усмехнулась старшая старостихина дочка.
– Говоришь, невелика? – встал Табаков. – А ну-ка скажи, где свету конец?
Девушка молчала, улыбаясь.
– В темной горнице, – там свету конец! – выпалил Табаков и, подмигнув девушке, вышел из избы.
– Веселый, ловкий солдат! – говорили девки.
– А тот, носатый, настоящий командёр: строг, не улыбнется, – оценивали бабы.
V
Черепковский собрал на улице всех партизан, чтобы посмотреть, какой отряд будет под его началом.
Когда стали строиться в одну шеренгу молодые и старые, бабы украдкой начали утирать слезы, словно их мужья и сыновья уже собрались на ратный бой. А девушки прыскали в кулак: им было потешно смотреть, как их отцы и дяди выстраивались, точно солдаты.
– Груня, глянь, глянь – дядя Софрон бегит! – смеялись они, показывая на спешившего к строю хромого мужика.
– У нас всякой сгодится, – сказал стоявший в сторонке среди баб Савелий Табаков. – В настоящую армию не берут не только лысых и косых, но даже разноглазых – у кого, скажем, один глаз серый, а другой карий. А мы не привередливы, всех возьмем.
– Это почему же не берут? – спросила с усмешкой молодая вдовушка.
– А из-за красы, милушка. Солдат должон быть как картинка, как орел. Чтоб молодки любили. Недаром поется:
– А ну тебя, – лукаво отмахнулась от Табакова вдовушка. – У тебя, как говорится, мыши жернов проели! Одно слово – бахарь!
– Не веришь? Глянь-кось на меня аль хоть на мово дружка, – кивнул Табаков на высокого носатого Черепковского, важно ходившего вдоль шеренги. – Чем не красавец?
Девчата еще больше зашлись от смеха.
А Черепковский, не подозревая, что говорят о нем, серьезно осматривал отряд и его вооружение. Команда оказалась большая, да оружия – никакого: топоры, косы, вилы. Ружье нашлось одно – у кузнеца.
Черепковский велел убрать бревна, которыми была завалена улица: пока настоящего оружия не добыли, придется бороться при помощи хитрости. Днем мальчишки караулили на высоких березах, а ночью Черепковский высылал двух-трех парней в дозор к большаку. У Старостиной избы висел колокол: сзывать народ на случай тревоги.
Обучать мужиков Черепковский мог только штыковому делу. Он поставил ржаной сноп и приказал каждому колоть сноп вилами, как учили когда-то его самого работать штыком:
– Коли в грудь, как в репу!
На следующий день прошел слух, что наша армия отступила к Москве.
Мужики помрачнели.
– Неужто Аполиён все заберет? – спрашивали они у солдат.
– Подавится! – уверенно отвечал Левон.
Ближайшие деревни тоже готовились сопротивляться врагу, не допускать к себе фуражиров, бить врага поодиночке где только можно.
В соседнем селе взялся командовать мужиками семидесятилетний отставной суворовский капитан.
Во всех деревнях зарывали в землю зерно, а скот держали в лесу.
Незваных гостей ждали каждую минуту.
И наконец дождались.
На третий день, около полудня, с дороги прибежали возбужденные мальчики и, перебивая друг друга, радостно, как будто сообщали приятную весть, сказали, что с большака едут верховые с подводами.
Ударили в колокол.
Деревня встревожилась. Бабы с плачем бежали к лесу, унося с собой малых ребят. Мужики со своим оружием быстро собрались у Старостиной избы.
Как было заранее условлено, Черепковский уводил партизан в лес, а староста оставался со стариками в деревне – принимать непрошеных гостей, угощать, занимать их.
Левон отрядил Табакова на дорогу высмотреть по-за кустами, кто пожаловал и сколько.
Уже у околицы Табаков встретил запыхавшегося, красного Петьку, который караулил на березе. Шустрый Петька успел-таки скатиться с дерева и примчаться домой раньше французов.
– Девятеро… все в зеленом… на них шапки с хвостами… А один с высокой такой… в синем… и пика… и три телеги… – задыхаясь, выпалил Петька.
Стало все ясно: фуражиры-драгуны и польский улан-переводчик.
«У драгун ружья и палаши, у улана пика и сабля… Эх, хорошо бы заполучить девять ружей и девять палашей, саблю да еще пику!» – подсчитывал в уме Табаков.