Суворов и Кутузов (сборник)
Шрифт:
Он отправил Петьку проследить, что будут делать дальше драгуны, а сам пошел к Левону и партизанам, засевшим в кустах на опушке леса.
– Десять человек. На каждого из них у нас, почитай, по пяти человек. Да вот у них девять ружей, а у нас – одно! – зашептал дружку Табаков.
– Ничего, Савка, справимся! – ответил спокойный Левон.
Минут через пять прибежал Петька с новым известием. Драгуны, увидав на лугу стога сена, повернули к ним. Шестеро спешились, оставив оружие при телегах, стали накладывать сено: трое влезли на стога, а трое остались внизу. Один верховой ездит по лугу, сторожит.
– Угощаться! – сказал Черепковский. – Ну, мы их «угостим»!
Он поручил Табакову и трем партизанам идти в деревню и постараться захватить коней улана и драгун, а сам повел остальных к лугу.
– Как я свалю из ружья того верхового, бросайтесь с криками «ура» на троих, что внизу, – приказал он. – А трое на стогах никуда от нас не уйдут. Только бы ружье не подвело! Эх, если бы сюда мое, пристрелянное, привычное!.. – беспокоился Левон, устраиваясь поудобнее в кустах.
Драгуны, не чуя опасности, накладывали сено, весело переговаривались. До верхового было шагов не более сорока.
Черепковский подождал, когда верховой остановился, прицелился в зеленый мундир и нажал собачку. Раздался сильный выстрел – кузнец не пожалел пороха, заряжал ружье пулей, как на волка. Драгун свалился замертво с коня. Мужики бросились со всех сторон на драгун, которые не успели схватиться за оружие.
В минуту все было кончено.
Партизаны быстро разобрали оружие убитых врагов. Наконец у Черепковского оказалось в руках настоящее добротное ружье и целый патронташ с патронами. Теперь можно воевать!
Левон знал, что улан и драгуны услышат выстрел и шум на лугу, встревожатся и бросятся из деревни, поэтому Черепковский крикнул тем, у кого оказались ружья, бежать с ним к деревне, чтобы не выпустить живым ни одного врага.
Но в деревне справились с «гостями» без них.
Услышав выстрел и крики, мальчишки ловко угнали французских коней, а Табаков с парнями ворвался в избу.
Улан и два драгуна сидели за столом у старосты – угощались вовсю. Они беспечно оставили при себе только холодное оружие – драгунские ружья лежали на лавке, у порога. Табаков и партизаны накинулись на драгун и улана и прикончили их тут же, в избе.
Победа была полная.
Со стороны партизан потерь не оказалось. Только один из драгун успел схватить со стола медную кружку и разбил Табакову переносье. Глаз у Савелия сразу подпух.
– Вот, Левон, теперь не только у тебя глаз подбитый, – смеялся неунывающий Табаков. – А молодцы мужики, храбро работали!
– Мужик на все сгодится: и землю пахать и врага стреблять! – удовлетворенно говорил Черепковский.
Начиналась новая, партизанская жизнь.
Глава седьмая
Фили
Незавидна в подобные дни судьба главнокомандующего, к тому же обязанного скрывать под личиною бесстрастия все в душе его происходящее!
Кутузов между Бородином и Москвою должен был выстрадать века целые.
Офицеру и солдату воспрещается говорить то, что может устрашить товарищей.
I
Отступая
Генерал Милорадович, которого Кутузов назначил командовать арьергардом, сдерживал французов, рвавшихся к Москве.
Французам мерещились в ней все чудеса сказочного Востока. В их представлении где-то там, за Москвой, в десятке – пусть тяжелых, но преодолимых для «великой армии» – переходов, лежит таинственная, утопающая в золоте Индия. Страна залитых солнцем, благоухающих невиданными цветами долин, страна красивых, стройных и знойных женщин, страна блаженства и сладостных утех.
Как ни задерживал Милорадович наседавшего врага, но оторваться от него не мог: французы шли следом.
На пятый день отхода войска увидали башни древнего Кремля и золотые маковки «сорока сороков» московских церквей. Армия подходила к Дорогомиловской заставе.
Беннигсен решил именно здесь дать последний бой. По его планам правый фланг армии должен был примыкать к изгибу реки Москва впереди Филей, центр – находиться между селами Волынское и Троицкое, а левый – стоять на Воробьевых горах. Опытный военачальник, Беннигсен не мог не видеть слабостей избранной позиции, но считал, что другого выхода нет.
В воскресенье 1 сентября Кутузов, опередив подходившую к Москве армию, подъехал со своим штабом и свитой к Поклонной горе.
Утро выдалось ясное. Москва, белокаменная, златоверхая, пестрая, расцвеченная яркими осенними красками садов и бульваров, широко разбросалась внизу. В воздухе безмятежно летала тонкая паутинка бабьего лета и плыл колокольный звон: благовестили к утрене. Трудно было представить, что всей этой красоте и всему покою может угрожать что-либо.
Ополченцы, сняв серые кафтаны и шапки с крестами, усердно рыли на горе окопы. На виду Москвы они работали старательнее, да и шанцевого инструмента здесь было, по-видимому, больше, чем под Бородином.
Первый, кого увидал Михаил Илларионович, когда вылез из коляски, был желтый, с ввалившимися глазами, похудевший Барклай – после Бородина его мучила лихорадка! Три дня Барклай лежал в коляске, укрытый шинелью, а сегодня, превозмогая слабость, сел на коня и проехал всю позицию, выбранную Беннигсеном. Когда Барклай осмотрел позицию, пот еще сильнее прошиб его: позиция не годилась никуда.
– Нужно немедленно предупредить Кутузова, – сказал адъютанту Барклай и пришпорил коня.
Он поскакал к правому флангу, зная, что туда должен был направиться из Мамоновой главнокомандующий. У Троицкого Барклай неожиданно встретил ехавшего в дрожках сухопарого Беннигсена.