Суворов и Кутузов (сборник)
Шрифт:
И в этот же вечер Наполеон отправил из Москвы, из Кремля, письмо жене, императрице Марии-Луизе:
«Мой друг, я тебе пишу из Москвы. Я не имел понятия об этом городе. Он заключал в себе пятьсот таких же прекрасных дворцов, как Елисейский дворец, меблированных на французский лад с невероятной роскошью, несколько императорских дворцов, казармы, великолепные госпитали. Все это исчезло, огонь пожирает это вот уже четыре дня. Так как все небольшие дома граждан деревянные, то они загораются, как спички. Губернатор и сами русские в ярости за свое
Наполеон написал письмо в таких же радужных красках, как писал из Вильны, Витебска, Смоленска, Бородина. Он обелял себя и всю «великую армию», он делал вид, что его дела – блестящи.
Наполеон написал так, как писал и все свои знаменитые бюллетени: с непомерной хвастливостью и беспардонной ложью.
Глава девятая
В тарутинском лагере
Пала Москва, но, опершись на Кутузова, устояла Россия.
Пребывание в Тарутине было для Кутузова одною из блистательнейших эпох его достославной жизни. Со времен Пожарского никто не стоял так высоко в виду всей России.
I
Еще в Филях все удивлялись и не понимали, почему Кутузов решил отходить на Рязань. Когда после совета, на котором было решено оставить Москву, главнокомандующий вызвал генерал-интенданта Ланского и сказал ему, что армия пойдет на Рязань, Ланской изумился: главнокомандующий должен был помнить, что все боевые и продовольственные запасы сосредоточены возле Калуги. Но Михаил Илларионович сделал вид, будто забыл об этом.
– А разве у Рязани ничего нет? – спросил он.
– Если прикажете, будет! – ответил Ланской.
Главнокомандующий не приказал передвигать запасы к Рязани, потому что и не собирался идти туда, но все-таки велел военному полицеймейстеру армии Шульгину отправлять на Рязань все обозы.
Штабные знали Кутузова: он никому не откроет того, что думает, это не горячий Багратион и не методичный Барклай.
И теперь армия и часть жителей Москвы медленно двигались по Рязанскому тракту на Бронницы. Армия не могла особенно торопиться: надо было прикрывать уходившее из Москвы население. Москвичи жались под крылышко армии. На остановках многие из них, вышедшие из дому налегке, просили у солдат «хлебушка», сенца для козы или коровы, которых вели с собой.
Солдаты делились с бабами и ребятишками последним куском.
Трудно было москвичам уходить из любимой, родной столицы. Вздыхая и плача, они оглядывались назад.
– Москва, красавица ты наша! По камушку, по дощечке унесли бы мы тебя с собою – не доставайся лютому ворогу! – говорили они.
На второй день пути, в ночь, москвичи увидали над древней столицей страшное зарево; оно переливалось всеми цветами. Ни один самый искусный пиротехник не мог бы придумать такого сочетания красок.
Солдаты
– Господи, да что ж это такое!
– Матушка наша Первопрестольная занялась!
– Горит, горит Белокаменная!
– Поджег окаянный француз! – проклинали, причитали бабы.
Мужики кляли врага, ожесточались:
– Коли Москва не наша, так пусть уж будет ничья!
– Теперь остается нам торговать золой да углями! – с горечью иронизировали они.
Армия заночевала в деревне Панки, в пятнадцати верстах от Москвы. Главнокомандующий сидел в избе у открытого окна, пил чай. Под окнами собрались панковские старики. Кайсаров хотел гнать их, но Михаил Илларионович не велел. Старики с ужасом указывали на горевшую Москву, крестились, спрашивали:
– Что же это? Неужто пропадем все?
Девяностолетний, с замшелыми зелеными бровями дед говорил, опираясь на клюку:
– Ваше сиятельство, ежели не хватило войска, зачем же не кликнули народ? Разве мало нас на Руси? Все бы пошли. Солдат делал бы свое, а мы свое.
– Так и надо, дедушка: навалиться на него всем народом. Вон витебские и смоленские давно поднялись.
– Оружия нетути, – сказали из толпы.
– А топоры, вилы, косы – разве не оружие? – спросил Кутузов.
– Правильно!
– Всем миром мы ему голову и сломим, вспомните мое слово! – говорил в сердцах Михаил Илларионович. – Горит Москва – прискорбно, жалко, но ведь горела же она не раз: и татары ее жгли и поляки, а все стоит! Гори Москва – но живи Россия!
В тот же вечер Кутузов послал письмо жене в Петербург:
«Я, мой друг, слава Богу, здоров и, как ни тяжело, надеюсь, что Бог все исправит».
3 сентября подошли к Боровской переправе через реку Москва. На следующий день по устроенным двум понтонным и двум накидным мостам армия перешла на правый берег реки, и тут вдруг последовал новый приказ: не идти на Рязань, а поворотить на запад, к Подольску. Свернули с широкого большака на размытые дождями глинистые проселки. Тронулись в путь темной ночью; двигались по проселочным дорогам двумя колоннами, соблюдая строжайшую дисциплину.
«Всем генералам во всякое время находиться неотлучно в линиях при своих корпусах», – приказал Кутузов.
Арьергард должен был так прикрывать отход, чтобы ни малейшего следа на фланговой нашей дороге неприятель не открыл.
Арьергард скрытно шел следом за армией, оставив у Боровского перевоза два казачьих полка. Казаки должны были под натиском врага отступать к Бронницам, делая вид, что армия отходит по Рязанской дороге.
Офицеры недоумевали:
– И зачем петляем, как заяц на дороге?
– Принимаем фланговое положение.
– Пока зайдем во фланг Наполеону, так сами подставляем неприятелю свой. Враг сидит у нас на плечах, а мы перестраиваемся.
– И совсем неверно: наш правый фланг надежно защищен рекой. А французов нигде не видно, мы оторвались от них, – спорили офицеры.
Солдаты рассуждали об этом же по-своему:
– Почитай три месяца шли все на восток, а теперь, глянь-кось, повернули на запад, на Тульскую дорогу.
– Император, бают, велел идтить к нам, на Владимир.