Суворов
Шрифт:
«С приверженными России ханами поступайте неостудно (т.е. не ухудшая их отношение к России); с покоряющимися — человеколюбиво; Ее Императорского Величества высочайшей воле противных — наказывайте, буйства и преступления — строго и праведно, предваряя их злонамерения; с кем надлежит — содержите сообщения и корреспонденцию, поскольку то благоусмотрите». Как видим, «миролюбивое намерение Ее Императорского Величества для восстановления беспрепятственной коммерции на Каспийском море» (Д II. 195) совпадало по замыслу с военной концепцией Суворова, принятой близко к сердцу самим Потемкиным. Тонкость состояла в том, что Александр Васильевич воспринимал эту благую политическую риторику не в качестве прикрытия корыстных геополитических замыслов, а буквально и прямо, как руководство к действию
21 января 1780 г., сдав дела в Новороссии, Суворов выехал в Астрахань (Д II. 196). Уже 15 февраля он рапортовал Потемкину об избранном им варианте маршрута наступления от Кизляра в Решт и боеготовности Каспийской флотилии. Суворов предусмотрел все, включая географические карты, провиант и состояние травы в разных долинах для корма различных пород лошадей; он даже склонил одного из гилянских ханов перейти в русское подданство. Для экспедиции, помимо некоторых иррегулярных войск, он получил одну Казанскую дивизию (до приказа не двигавшуюся с места){59}. Это его не беспокоило — раздражало отсутствие самого приказа к началу секретно подготовленной экспедиции.
27 августа 1780 г. Суворов в большом огорчении просил сообщить ему дату начала экспедиции у правителя делами Потемкина, генерал-поручика П.И. Турчанинова (Д II. 204). Потемкин успокоил Суворова. Тот продолжал ждать. Прошел целый год после прибытия Александра Васильевича в Астрахань — приказа все не было.
В начале февраля 1781 г. он отправил Турчанинову философское письмо о «самоблюдении и самолюбии: первое поведено Богом, второе — в начале испорчено гордостью». Самоблюдение, в котором Александр Васильевич видел мотивацию для служения обществу, зависит от справедливой оценки результатов этого служения. «Нет правила без изъятия, нет вещества без недостатка», так и нравственные качества человека зависят от поощрения их обществом. То, о чем Суворов писал в «Полковом учреждении»: стремление военного к «высоким должностям», — было мотивом и для солдата, усердного в службе при стремлении стать ефрейтором, и для генерала. Полководец вспомнил множество примеров, когда пренебрежение к военным талантам и оценка людей по внешним, незначительным качествам вела к бедствиям. Он вспоминал древнеримскую историю, события XVII века во Франции, ошибки Фридриха Великого (Д II. 209).
10 февраля он вновь написал Турчанинову, продолжив разговор о заслугах уже на своем примере (Д II. 210). Он вспомнил, как, построив Кубанскую линию, благодаря которой «надеялись мы обладать полной дружбой со всеми этими дикими народами до Кавказа», не получил «за то ни доброго слова» и был отозван в Крым. Все получили награды, «многие дети поравнялись со мной степенями», а Суворов, вытеснив турок из Крыма, отразив без выстрела их эскадры, приведя к покорности татар, выслушал от командующего князя Прозоровского, «что был бы я наказан, если бы этого совершенно не исполнил».
Сетования, как обычно, подвели Суворова к философскому рассуждению о «великотаинственной науке» управления такими разными и столь своенравными людьми, какие составляют любое, в том числе военное общество. Чтобы править «не во зло, но по их добродетели», направляя к добру, важно «избирать их не ошибочно, но по способностям и талантам». «Часто розовые каблуки преимуществовать будут над мозгом в голове, складная самохвальная басенка — над искусством, тонкая лесть — над простодушным журчанием зрелого духа». Многочисленные анекдоты о том, как великий полководец «испытывал» блистательных гвардейцев, прибывших в его войска из Петербурга, и находил-таки среди них талантливых и достойных офицеров, отражают ту истину, что Суворов, формулируя эти жалобы помощнику Потемкина, раскрывает нам собственный подход к организации непобедимой армии: «я употребляю не приятных, но полезных».
В обоих письмах Александр Васильевич спорит с мнением о необходимости продвигать везучих военных, дескать, «большое дарование в военном человеке есть счастье». Говорят, так отбирал полководцев кардинал Мазарини, пишет Суворов, «смешно это». «“Ослиная голова” тот, кто говорит: “правит слепое счастье”. Я говорю: Юлий Цезарь правил
Во втором письме Александр Васильевич вновь покусился на основу основ военного управления, на источник бесконечного продолжения войн — на неумение воевать, поручая действовать достойным, делающее генералов незаменимыми в связи с незавершенностью войны. «Загребающий жар чужими руками, — пишет он, — после их пережжет и, так как их сам не имеет, — не выполняет дела, предоставляет его несовершенным и тем чинит себя непрестанно потребным» (Д II. 210. С. 238).
Еще через полгода, жалуясь Турчанинову на свое бездействие в Астрахани 1 июня 1781 г., Суворов реально опасался, что его экспедиция «отложится» (Д II. 211). 24 числа он просит Потемкина разрешить ему выехать в Петербург — и получил, но «на самое короткое время» (Д II. 212). Неделю спустя, 29 июня, случилось страшное: командующий придворной флотилией в Петербурге капитан-лейтенант М.И. Войнович, прибыв с секретным предписанием к Каспийской флотилии, повел ее к берегам Персии, даже не уведомив Суворова. «Я не только не участвовал в распоряжениях, касающихся сей экспедиции, но сведений о нем самом никаких не имел», — обиженно написал Суворов Потемкину. Однако счел долгом остаться в Астрахани, дожидаясь исхода дела (Д II. 213).
Дело закончилось катастрофой. Войнович, хваставший, что деньгами «отопрет опочивально царь-девицы» (т.е. Персии), сумел основать на южном берегу Каспия торговую факторию, но был арестован со всеми офицерами и позорно отпущен за выкуп только через 15 месяцев. Суворов так и не получил приказ выступить по суше и утихомирить персов. Он изнывал от безделья до такой степени, что, пребывая, по его словам, будто в ссылке, ездил местные балы (Д II. 214){60}. На этом настаивал Потемкин, и не случайно.
Бриллиантовая звезда ордена Александра Невского, отколотая от платья и врученная Александру Васильевичу самой императрицей, не скрашивала годы прозябания полководца в захолустье. Еще больше страдала его жена. 1 августа 1776 г., на 16-й день после смерти отца Суворова, Варвара Ивановна родила Александру Васильевичу дочь Наталью. Следуя по ужасным дорогам Южнорусских степей и Крыма за мужем, она дважды выкинула; в Крыму несколько месяцев провалялась в лихорадке.
Летом 1777 г. Варвара Ивановна оправилась, но мужу было не до нее. Рядом оказался внучатый племянник мужа, его верный еще с Польши офицер Николай Иванович Суворов. Только к лету 1779 г., оказавшись вдали от дел в захолустье, великий полководец заметил роман своей жены с Николаем. Он был страшно оскорблен изменой близких. Отправив жену с дочерью в Москву, Суворов подал прошение о разводе с женщиной, которая, «презрев закон христианский и страх Божий, предалась неистовым беззакониям явно». Александр Васильевич был убежден, что все честные люди должны отвернуться от изменницы. Он выставил себя на посмешище свету, объявив о своем позоре; он просил управителя своего московского дома следить за женой, прекрасно принятой высшим московским обществом, и ограничить ее контакты с любовником и другими ухажерами (П 92, 94).
О разводе и определении дочери Наташи в Смольный институт Суворов ходатайствовал через его старого начальника и сослуживца Потемкина, всесильного фаворита (и тайного мужа) Екатерины II. Императрица поспешила на помощь полководцу, губящему себя в глазах света. Вызвав Суворова для обстоятельной беседы в Петербург, она уговорила его примириться с женой. Бедная Варвара Ивановна вновь вынуждена была отправиться в глушь…
Погребенный на два с лишним года в Астрахани, с небольшими воинскими силами, Суворов старался жить с женой душа в душу. В городе они поселились в Спасском монастыре, регулярно посещали храмы и молились местным святыням. В апреле 1780 г. в Георгиевской церкви села Началова перед иконой Рудневской Богоматери состоялось церковное примирение супругов. Суворов искренне простил супругу, вывозил ее в свет (по упомянутому настоянию Потемкина), но, получив осенью 1782 г. под командование Кубанский корпус, вновь полностью ушел в дела{61}.