Свадьбы
Шрифт:
– Казну я добуду саблей, и столько, сколько пожелаю. Я требую вернуть султану Азов и все, что в нем захвачено. Я требую, чтобы все восемь русских новых городов: Чернавск, Тамбов, Козлов, Верхний и Нижний Ломовы, Усерд, Яблонов и Ефремов, - были уничтожены, не дожидаясь, пока придут татары и сожгут их!
Лгал Бегадыр! Кому не известно: татарину под городом делать нечего. Татары не городоимцы.
– Ваш царь говорит о мире, а сам помогает Азову припасами. Припасы ему возить в Азов не дальняя дорога, а вот усмирить казаков - далекая.
Лгал Бегадыр! Мурзы боялись московского царя. Пограбить украйны - куда ни шло, но осердить московского царя всерьез - все равно что себе петлю на шее затянуть. Коли пойдет московский царь войною на Крым, будет с Крымом то же, что было с Казанью и Астраханью. Боялись мурзы московского царя, а своего не боялись. Бегадыр-хан оттого широк, что вот он стоит от него по правую руку - чауш турецкого султана. Криклив Бегадыр-хан, ибо помалкивают мурзы. Под Керчью турецкий флот.
Хан замолк, и послы поняли: он сказал все, что хотел сказать. Поклонились.
– Великий султан двух материков и хакан двух морей, султан, сын султана Бегадыр Гирей-хан! Великий государь и великий князь Московский Михаил Федорович хочет быть в мире с тобой, но угроз наш государь не принимает и не боится их.
Это сказал Фустов, а Ломакин не удержался и добавил:
– Ты, царь Крыма, похваляешься, что на Московское государство войной пойдешь. Но что твои мурзы сделают Московскому государству, коли таких худых людей, донских казаков, побить не могут? Твои мурзы горазды украинских мужиков, жен и детей их из-под овинов волочить. И то приходят украдкою, обманом, в безлюдное время, когда русские ратные люди на службе, далеко от дома.
Хан Бегадыр побледнел, слушая дерзости.
Послов вытолкали из тронного зала в холодную - и на цепь.
Еще неделя прошла.
Проснулся однажды Бахчисарай, а на улицах снег по колено. Татарчата из саклей высыпали, снежками кидаются, визжат.
– Что хочешь отдал бы, все бы отдал, только лечь этак спать, а проснуться у себя дома, в Москве, - сказал Фустов, глядя в окошко.
Ломакин, гремя цепью, перекрестился:
– Чует мое сердце, все наши мучения впереди.
Тут как раз дверь отворилась и в комнату вбежал хан Бегадыр, увидел послов на цепях, руками всплеснул.
Тотчас высоких гостей освободили из оков, дали им лучших коней и велели явиться к хану Бегадыру с поминками. Шепнули:
– Турецкий чауш уехал.
Поминки хан Бегадыр принял. Разговаривал с послами весело, все смеялся чему-то. Маметша-ага, чтобы послы не заподозрили чего худого, сказал им:
– Хан собирается взять четвертую жену.
Это было правдой. Перед приемом Фустова и Ломакина Бегадыр Гирей отправил гонца с письмом к польскому королю. “Весною у нас свадьба, - писал хан, - меду надобно,
Невесту сватал Бегадыр Гирей в Черкессии. Искал красавицу и рода знатного, и чтобы сестры у нее были как звездочки. Через сестер можно породниться с царскими домами в Турции, Персии, в Молдавии…
Послом в татарщине быть горе. Промахнулся - держись. За промашки здесь спиной расплачиваются.
Хан Бегадыр был рассеян, а Фустов неопытен. И получилось так, что хан взял все поминки и прибавку на двадцать человек, которую прислал московский царь, тоже себе.
Сразу после приема на посольский стан явились за своими поминками двадцать ближних людей хана Бегадыра.
На стане был один Ломакин с прислугой. Фустов поехал отвозить в Акмечеть поминки калге Ислам Гирею.
– Где наше?
– спросили сановники.
– Поминки для двадцати ближних людей, - сообщил Ломакин гостям, - переданы хану Бегадыру. Ему видней, кто у него ближний.
– Значит, мы зря лошадей гоняли?
– удивился Маметша-ага.
– То, что передано царю, - царево. А нам отдай наше.
– Да как же так?!
– удивился Ломакин.
– У нас больше нет ничего. Все отдали.
Сановники бросились на Ломакина, как моренные голодом псы. Сбили с ног, пинали, кусали, тыкали.
На стане под открытым небом громоздилась огромная медная пушка. Раздели Ломакина донага и прикрутили цепями к жгучему на морозе стволу.
Сами уехали. Слугам пригрозили: подойдете к послу - в рабство продадим. Под вечер снова прибыли.
– Поминки наши не объявились?
А у Ломакина и язык примерз к небу. Отвязали от пушки, отволокли в жарко натопленную избу и посадили на “кобылку”. К ногам привязали камни, на уши нацепили тяжелые луки.
– Россия-матушка, дай силы стерпеть! Господи, заткни мне глотку, если она заорет от боли.
Не закричал. Сомлел.
Сняли татары Ломакина с “кобылки”.
– Ну как, - спрашивают, - поумнел?
А он свое:
– Россия-матушка, дай силы стерпеть.
Маметша-ага по-русски умеет. Смеется:
– Далеко твоя матушка. Ты лучше за ночь ума наберись. Завтра опять приедем. Не найдешь наши поминки, русский воришка, ох и плохо будет. Так плохо, что даже мне, на тебя глядючи, плакать хочется.
Наутро Ломакина подвесили к потолку на веревке. Веревку привязали к большому пальцу правой руки - и на крюк.
Не закричал-таки Ломакин, русский посол, не посрамил земли Русской перед басурманами.
Потерял память, а в себя пришел от новой боли. Теперь висел он у потолка, прищепленный за запястье левой руки и за правую ногу.
Висел этак до вечера. Снимая его с крючьев, Маметша-ага с ухмылкой сказал:
– Завтра тебе велено ехать одаривать калгу Ислама.
– К Ислам Гирею уехал Фустов!