Свадебные колокола
Шрифт:
Вчера их было шестеро. Ночью, возвращаясь из разведки, они застряли здесь, в горном коридоре, и потеряли сразу троих. Кто мог подумать, что здесь минное поле? Теперь они не могли сделать ни одного лишнего шага ни к морю, ни к горам, впредь каждый шаг мог оказаться последним.
Как раз этого они боялись меньше всего, хотя, если честно, всё же боялись. Но у них была карта.
Прошли сутки.
У них не было ни воды, ни сухарей, только зелёные подсолнухи.
Фисенко на правах старшины взял на себя роль старшего. Лейтенант Одольский
Проснулся Яша Чандей. Он провёл руками по своей худой костлявой груди и сказал:
— Оленей во сне видел.
Ни Фисенко, ни Валька Беда не сказали ему ни слова.
Яша Чандей приехал на фронт с Алтая и уже два года бредил своими оленями, которых безумно любил, знал до тонкостей их повадки, привычки и рассказывал о них в картинках, сам изображая зверей. Яша уверял ребят, что олени умеют петь. Сначала его любовь разделяли, а потом все как-то привыкли и уже не обращали внимания.
Валька Беда посмотрел на Чандея своими глазами, карими как ящерицы, и зачем-то сказал:
— Земля и небо в минах. Как в детективных романах.
Все знали об этом, и нечего было разводить демагогию, чёрт возьми. Поэтому Фисенко сказал грубо и строго:
— Не валяй дурочку.
Яша Чандей подошёл к столу и взял в руки зелёный подсолнух. Он разломал его пополам и большим прокуренным пальцем налущил жменю молочных семечек. Потом набил ими рот, прожевал и сказал:
— Пора идти.
Все тоже знали об этом — там ждали карту.
После слов Чандея Валька Беда не выразил особого восторга. Он посмотрел рассеянно на Яшу. В глазах Беды был вызов всему миру, и боль за него, и небо, и мины; в них прятался немой ужас, и бессилие, и ненависть, глаза у него были тёплые, добрые и злые, как у собаки, сидящей на короткой цепи.
— Таких, как ты, было трое! — неожиданно закричал он. — Трое со стальными нервами! Трое с вывернутыми кишками! Иди к ним, они ждут тебя!
Вальке можно было кричать. Если бы все получали такую кучу писем, как он! Он один получал в месяц столько писем, сколько вся рота, вместе взятая. Каждый божий день. Что это за Наташа? И что она могла писать Вальке? Фисенко шутил над Бедой, в душе завидуя ему: «Война кончится, Валя, переплетёшь эти письма. Будет у тебя семейная библия и будешь по ней своих детей русскому языку учить». А во время артподготовки с той стороны Беда орал во всю глотку стихи. Сначала, верно, от страха, а потом привык.
— Будет психопатию разводить, не маленький, — махнул рукой Яша Чандей и погладил свою плоскую, как палуба, грудь. — Раззвенелся, словно церковный колокол.
Он подошёл к Беде и положил свою руку ему на плечо. Голое плечо было тёплым и нервным.
— Жара спадает, что-нибудь придумаем, — сказал Яша.
Валька грубо сбросил его руку и снова закричал:
— Мы уже сутки сидим. А чего нам думать? Чего? Какой сундук
Тогда Фисенко не выдержал. И хотя ему только-только стукнуло двадцать, но всё же он был у них за старшего.
Нечего тут слюни распускать, подумал он, даже если ты письма получаешь каждый день. Тоже мне взял моду глоткой давить.
Фисенко нахмурился и оттолкнул от себя стол, словно он собрался броситься на Вальку. Шурша, посыпались на землю молодые подсолнухи. Жёлто-зелёными кольцами они раскатились по землянке. Стол развалился и упал.
Фисенко остался сидеть на ящике — худой, небритый, страшный, свесив тяжёлые ноги. Эти ноги мало к чему были пригодны. Они были обмотаны грудой разных тряпок, тремя порванными тельняшками, грязными вонючими портянками, и на этих портянках запеклась кровь. Лейтенант Одольский подорвался на мине совсем рядом с ним, и ребята принесли Фисенко в землянку на руках. Ходить он не мог совсем.
Когда Фисенко успокоился, он сказал:
— Нас трое. Кто-то один дойдёт наверняка. Если мы попали в эту глупую ловушку, то и выбраться из неё сможем. Элементарная теорема.
— Но её ещё доказать нужно, — хмуро отрезал Валька Беда.
Фисенко промолчал, прикусив губу. Он достал из кармана ободранный спичечный коробок, вытащил из него три спички и, обломав две из них, зажал в кулаке головками вверх.
Жребий бросили молча. Когда разобрали спички, стало совсем тихо.
— Я — первый, — твёрдо и весело сказал Яша Чандей. Выходит, самая длинная спичка досталась ему. — Мне всегда везло, ребятишки. Я первым иду доказывать теорему. И если я её докажу, мы назовём её теоремой Чандея. По рукам?
Никто не стал возражать, а Валька Беда поднял два пальца — у него была средняя спичка. Он был вторым.
Фисенко повезло больше других — он оставался третьим.
Их план был чудовищно прост — все трое идут одной дорогой. Если подорвётся первый, по его следам пойдёт второй, затем очередь третьего. Идти самым коротким путём. Кому-нибудь должно повезти. Иного пути не было. Может, и были, но о них не говорили; выходит, их и не было совсем.
Яша Чандей спрятал свою худую грудь в выжженный тельник, невесело, но бодро стукнул каждого то плечу и сказал:
— До скорого.
Следом за ним вышел из землянки Валька Беда.
Фисенко остался один. Он сидел в заваленной молодыми подсолнухами землянке и слушал тишину.
Мне надо было пойти первым, подумал Фисенко. Мне теперь всё равно. Ноги ни к чёрту не годятся. Ни к чёрту.
Ему чудились шаги, и эти невидимые глухие шаги сливались со стуком его маленького сердца, с его мыслями, которые заострялись, становились ясными. И эти мысли, и шаги, и стук маленького сердца сливались в один твёрдый комок. Только какой, он не мог объяснить. Разве всё можно объяснить? Почему вот умирают люди — один раньше, другой позже? Жили бы все до ста лет и в ус не дули, и не болели, и не стреляли.