Свадебные ночи
Шрифт:
— Слушай, — отозвался Йозеф, — корчишь ты из себя бог знает кого, а глянь-ка — живем-то мы в темной дыре!
— Дама остается дамой и в темной дыре! Это, голубчик, с первого взгляда видно.
— Пусть так, — пробурчал Йозеф, — но она бережливая.
— Ах, прости, пожалуйста, — вдруг развеселилась старуха, — я совсем забыла, что ты ей муж. Прости. А теперь послушай, что я тебе скажу. — Тон ее стал жестким. — Ослепила она тебя новой блузкой, одурманила телом, поставила между тобой и матерью постель…
Дальше Мария не стала слушать. Вышла на галерею.
Йозеф вернулся, когда вода уже закипела. Белый, с красными пятнами на скулах, он молча ходил по комнате.
— Приятно побеседовали с маменькой? — поинтересовалась Мария.
— Ну и баба! — взорвался он и стукнул кулаком по столу. — Ох и бабы вы! — тут же поправился: пускай Мария не думает, что верх ее.
Это было, когда дом строился уже третий год. И хотя строительство затягивалось по причинам, от них не зависящим, они начали подозревать друг друга в ошибках и просчетах, из-за которых дело стопорилось.
Ядро разбухло, скорлупа треснула и распалась. Осталось только ядро: дом, дом, дом. За обедом, за ужином медленно растущие стены дома словно окутывались их бесконечными разговорами. Во сне они проваливались в песок и засыхающий цемент, каменевший в бумажных мешках. Спать ложились с ноющими коленями и головой, набитой цифрами и мыслями о деньгах, кредитах, рабочих. Давно уже не ходили ни в кино, ни на футбол, а танцевали теперь вокруг бетономешалки. Строительство одновременно объединяло их и настраивало друг против друга. Первые два года их поддерживала мечта о белом доме посреди зеленого сада, на третий год и эта мечта сделалась ненавистна, как хозяин, на которого долго батрачишь. Но ненависть их обращалась не на строящийся дом, а друг на друга.
Четвертый год был невыносим. Цель так близка, а они перестали верить, что когда-нибудь этой стройке придет конец. Не хватало еще множества вещей, доделка дома затягивалась.
Старуха не шевелясь, неподвижно сиживала на куче бревен, вытянув перед собой больные ноги, зорко наблюдая за движениями окружающих. Она молчала, а Марии казалось, что свекровь кричит: «Работайте, люди, я хочу дожить до этого дня!» В чем, в чем, а уж в этом Мария не сомневалась. Старуха будет жить вечно.
И вот в один прекрасный день дом был готов, но они не в состоянии были насладиться долгожданной минутой. Слишком долго радовались в мечтах, чтобы действительность могла их порадовать. В сущности, долгожданное окончание строительства оказалось неожиданным. Измученные, они восприняли его совершенно не так, как рисовалось им все эти годы.
«Вот когда кончим», — утешали они себя, просеивая песок и таская кирпичи по воскресеньям. Строительству они отдавали все: свои руки, глаза, свои тела и даже завтрашний день.
А потом случилась эта история с ребенком.
— Сейчас? — испугался Йозеф, когда жена сообщила новость. — Сейчас? Когда дом еще не достроен?
Дому были нужны ее руки. Мария это понимала. Операция прошла неудачно, потом почти месяц ей пришлось лежать.
— Ты что же думаешь? — Ее охватывала злость. — Согласись, что тут и твоя вина!
Йозеф ушел на стройку, туда, где на куче бревен его ждала мать, а Мария расплакалась. Она оплакивала и нерожденного ребенка, и неродившийся дом. Ребенок не родился — родился дом.
После операции Мария чувствовала себя неважно.
— Наверное, мы могли бы позволить себе этого ребенка, — как-то сказала она мужу.
— А ты понимаешь, что бы это значило?! Строительство задержалось бы самое малое на год!
Было в нем что-то от материнского упрямства, от ее жадности к жизни и от уверенности в своей непогрешимости.
И вот дом стоит, есть в доме кухня, в кухне на полу плитки, а на плитках валяется молоток.
Мария стояла на коленях над разбитой плиткой, и никогда еще все жертвы последних лет не казались ей такими напрасными, как в эту минуту.
Забывшись, Йозеф нагнулся, но боль, подобно пружине, молниеносно заставила его выпрямиться. В озлоблении от боли и плача жены он прошипел:
— Чего дуришь?
Мария раскачивалась, не вставая с колен, во внезапном приступе отчаяния, а из груди ее вырывались прерывистые жалобные выкрики.
— Ты что, спятила? — крикнул Йозеф. Если б не боль, он бы поднял жену с пола, поставил на ноги и накричал на нее. Но сейчас он только повторял:
— Сдурела? Сдурела? Из-за кусочка плитки?
Мария не умела объяснить, что отчаяние ее — не из-за плитки, а из-за всего того, что ей эта плитка напомнила. Как объяснить, что через трещину в плитке вытекает вся горечь, все самоотречение последних лет, все напрасные усилия придать строительством дома смысл жизни. Как объяснить, что в этих стенах замурованы все воскресенья и спокойные вечера, что в этих камнях замурован и тот день, когда мог бы родиться их ребенок. Позднее сожаление придавило Марию, и она, шатаясь под этим бременем, громко всхлипывала:
— Мне жалко… как мне жалко…
— Чего?
— Жалко… мне…
— Этой плитки?
Ей вдруг захотелось схватить молоток и крушить все вокруг. Плитки, тарелки, стены, стекла. Разбей она все, ей наверняка полегчало бы — сняло напряжение. Но Мария, превозмогая себя, встала с пола.
— То-то же, — сказал Йозеф, — что за глупости.
— Не говори ничего! Пожалуйста, ничего не говори, — попросила она. И снова занялась посудой, внешне спокойная, но лицо ее покраснело от волнения и слез.
Йозеф поднялся со стула и застонал.
— Йозеф! — отчетливо послышалось снизу. Старуха, видно, подошла к лестнице и звала оттуда. — Йозеф!
Мария взглянула на мужа, тот сделал отрицательный жест:
— Скажи ей, что я не могу. Что мне нехорошо.
Никогда прежде Йозеф не поручал жене что-либо передавать матери. Мария не могла понять, что это значит.
Она спустилась на лестничную площадку. Старуха стояла под лестницей.
— Я не тебя звала! — крикнула она. — Пусть придет Йозеф!