Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

Ситников Владимир Арсентьевич

Поздним ночным поездом Алексей и Юрий Федорович Градов ехали на станцийку Шижма, где жила мать Линочки. Устроив погребальный венок с бронзовой надписью и заняв кресла, Градов наказал Алексею, чтоб тот сидел на месте, и, белея седой непокрытой головой, отправился хлопотать насчет стакана. Алексею не хотелось выпивать, не хотелось разговаривать, но Юрий Федорович, толкая ему в руку стакан, убеждал, что выпить надо, что будет легче, если он выпьет, но Алексею не полегчало, только прибавилось усталости.

— Ты не спи, — говорил Градов. — Все равно в четыре утра выходить, лучше потерпеть, — ив приливе какого-то самоедства начал рассказывать о том, что он в жизни сделал две крупные

непоправимые ошибки, которые теперь мучат его. Первую ошибку он сделал, когда женился впопыхах, а вторую совершил сразу после совпартшколы, не оставшись в аспирантуре. Ушел в армейскую газету, чтоб быстрее дослужиться до пенсии.

— Теперь бы, наверное, был профессором, — вздыхал Градов.

Алексею показалось, что, наверное, Градов при своей дотошности и усидчивости смог стать ученым, но не трогали его откровения Градова, хотя тот прижимал руки к груди и с дрожью в голосе произносил:

— Ты понимаешь, Леша, для меня любовь — болезнь, я не могу от нее излечиться и' даже не хочу. Голову застилает туманом. Ни жить, ни умереть, дня не могу без нее. Это мука. Слушаю персональное дело на собрании, и мне кажется, что люди, когда говорят о других, осуждают меня. У меня ведь жена неплохая, она никуда не ходит жаловаться. Я виноват, но я не могу…

Градов рисовал Дору Маштакову роковой красавицей. В другое время Алексей, может, и понял бы Юрия Федоровича, представив, как тяжело ему возвращаться в ставшую враждебной семью, где что ни слово, то укол, что ни взгляд, то намек, но теперь Алексею казалась никчемной связь Градова, эта ночная исповедь под стук вагонных колес. Ну развелся тел, чем мучить жену. И как он может о Маштаковой, ведь Лина умерла! Лины нет! Как Градов не может этого понять?!»

Стоило Алексею прикрыть глаза, чтоб избавиться от надоедливого мелькания станционных огней, как перед ним появлялась легкая, невесомая Линочка и звучал ее необыкновенный, слабый будто эхо, голосишко:

— Леша, человек умирает, а доброе остается. Да, да, только доброе.

Это она сказала ему в разгар спора. Может, и сама не заметила, как сказала. И теперь слова эти вдруг выделились и зазвучали как завещание.

От воспоминаний и видений Алексея снова отвлек голос Градова:

— Не спи, не спи, в четыре часа выходить. И работаю я сейчас не так, как прежде. Мне теперь нельзя наживать врагов. И так у меня все очень сложно.

Алексей вновь закрыл глаза, но Градов опять повторил, как он бессилен в борьбе с собой.

— Линочка умерла, — проговорил Алексей, приблизившись к лицу Градова. — Она говорила: если не бороться, если бояться, зачем жить? Зачем жить, когда заведомо знаешь, что будешь давать минимальную пользу? Человек рассчитан на очень большой КэПэДэ. На очень большой КэПэДэ! Вы понимаете?

Градов примолк, обидевшись. Алексей отвернулся к окну. То удаляясь, то вплотную прижимаясь к поезду, неслась рядом таежная темень. Он всматривался в нее. Но темень расползалась, и Алексей лез в карман за платком.

Они вышли на лесной станции, где их безошибочно по надгробному венку нашел Линочкин брат, сухонький, как подросток, говорливый мужичок, Георгий Андреевич. Он рассказывал, что все уже готово: и могила вырыта, и обо всем остальном они позаботились.

Ему, наверное, было легче скрыть за этим перечислением, что они сделали, то горе, которое не поддается словам. А может, он уж успел с этим горем свыкнуться.

Набитый многочисленной родней и знакомыми бревенчатый с русской печью дом был наполнен шепотом и приглушенной суетой. Алексея и Градова знакомили с большерукими мужиками-лесорубами, которые, стесняясь гулкого простудного звука, кашляли в кулак и выходили курить в сени.

И Алексей курил, чтобы быть со всеми. Зайдя сразу же после приезда в боковушку, где лежала в гробу вовсе непохожая на Линочку девчушка с восковым лицом, потом отчего-то он не мог зайти туда снова. Там сидела на табуретке Линочкина мать, старушка в черном платке, со скорбным лицом.

— Спасибо, что приехали, — прошептала она.

Алексей не знал, как ему быть, чем себя здесь занять. Хорошо, что Градов находил ему дело. Они вместе с другими расчищали проезд для машины, несли венок за гробом. Градов сказал у могилы речь о том, какой хорошей журналисткой была Лина Андреевна Шевелева и даже слова о большом КэПэДэ употребил. Алексей ничего не сделал, чтоб как-то показать, что он был не просто Линочкин товарищ. Он не знал, надо ли это делать.

— Ты Олеша-то и есть? — кругло напевно спросила его Линочкина мать, когда прямо из-за ставшего шумноватым поминального стола они уже собирались с Градовым на станцию. — Линушка-то, матушка, тебе пуще всех кланяцца велела, — сказала эта полная, с распухшим от слез лицом, жесткими от домашней работы руками женщина. — Почему, говорит, Олеша-то не приехал? Он верный, он приедет, да, видно, дела у тебя были, вишь, приехать-то к чему пришлось, — и всхлипнула, затыкая рот углом платка, чтоб задавить плач. — Скоро, милая, нажилась.

— В командировку меня послали, — чувствуя неполную правду в своих словах и мучаясь. от этого, выдавил Алексей из себя. Камень, давивший его грудь, стал еще тяжелее и неодолимее.

На обратном пути Юрий Федорович о себе ничего не говорил. Может, обиделся за ночной упрек, а может, понимал, что не нужны его откровения. В который раз он стал рассказывать о своем друге, который погиб при переправе через Донец вместе с невестой-сан-инструктором. Они плыли, уцепившись за бревно, и накрыло их снарядом. И Алексею подумалось, что ему тоже надо было умереть вместе с Линочкой, но он вот жив-здоров и едет в поезде, оставив ее в земле.

Опять за окном неслась мгла. Глядя на одинокую звезду, мчащуюся за поездом, Алексей вдруг подумал, что Линочка уже никогда не увидит этой звезды, ничего-ничего не увидит, и ему опять стало горько, и он прижался лбом к холодному стеклу.

Сев поутру за редакционный стол, Алексей растерянно взглянул на аккуратную стопку сколотых канцелярскими скрепками писем, которую приготовил предусмотрительный Роман Петрович, и отодвинул их в сторону. Не лежала душа к ним. Он придирчиво просмотрел свежий номер газеты: репортажа с сельхоз-выставки в нем не оказалось. Значит, шел он не досылом. Мазин все это придумал для того, чтобы не отпустить его к Линочке, а ведь он знал, что Алексею нужно было ехать. Линочка хотела его увидеть, она же спрашивала у матери, почему он не приехал. И вот он Линочку обманул и ее матери сказал неправду.

Свой репортаж Алексей нашел на столе у Градова. Он был запланирован на четверг.

Убедившись в том, что Мазин обманул его, Алексей к заву не пошел: все равно тот вины своей не поймет, все равно найдет отговорку. Все бесполезно. Все. Отчего-то не тронуло Алексея даже то, что Олег Васильевич Лютов не проскочил, как обычно, мимо него, а остановился и не по-лютовски скованно, с хрипотцой в голосе проговорил:

— Жалко Линочку, жалко, Алексей, — и махнул платком перед глазами.

— Спасибо, Олег Васильевич, — пробормотал Алексей и пожал его руку выше локтя. — Вы хороший. Спасибо… — Но и то, что смягчил свой гнев Лютов, не принесло желанного облегчения. Ко всему Алексей стал равнодушен. Вычитывал гранки, обрабатывал письма, но работа эта не задевала его. Ушла из нее всякая радость…