Свадебный круг: Роман. Книга вторая.
Шрифт:
В этот вечер и Крахмалев, и председатель сельсовета Дудин проводили собрания, сам Серебров побывал в Светозарене, потом в Коробейниках. Хромой председатель сельсовета Дудин, утираясь платком, ковыляя от дома к дому, обходил стариков.
Обманчиво оживленная летняя деревня не нравилась Сереброву. Лето собирало сюда со всех сторон разлетышей, как называл гостей дядя Митя. Бродили по улицам и опушкам дамочки в сарафанах с глубоким вырезом на спине и груди, крепкие парни в плавках кололи дрова, загорали на опушках. А под субботу к иному хлебосольному бате
— Ох, деревня-матушка, век бы тебя не видать, — и остервенело плюнет в окошко.
Некоторые из гостей пытались заговаривать с Серебровым и свысока, будто глупенького, учить, как важно запрудить Радуницу и сделать водоем. Неужели даже до этого не может додуматься колхозное начальство?
Вот эту гостевую публику уже не поднять никому, и вдруг он вспомнил, как ставропольский дядя Броня мобилизовал своих гостей. Объявил по радио, что каждый, кто считает себя мужчиной, должен принять участие в сенокосе.
— И ведь пришло человек десять, — хохоча, рассказывал он племяннику в лесопосадке за шулюном.
И Серебров вечером, стараясь уесть отпускников, трижды повторил такое же объявление по своему радио.
Допоздна дядя Митя ладил черенки для литовок. Лезвие его топора так и льнуло к дереву. Каждый взмах ложился в одну засечку. Чувствовалось, что старик любит эту работу. Оседлав старенькое вихлявое точило, старичок с мочально рыжими усами по кличке Паровозик точил косы, пока проходивший мимо Ваня Помазкин не перетащил точильщика в свою мастерскую, где был наждак с электроприводом. Работа вроде шла, собирались ехать на сенокос люди, а Серебров боялся, что устроенный им «всеколхозный тарарам» окажется напрасным. Разлетыши, наверное, слушали его за поллитровкой водки и посмеивались, пенсионеры могут не прийти, школьники, наверное, разъехались.
Наутро Серебров чуть свет явился к гаражу. Дядя Митя и Паровозик уже чинили литовки. Подошла тихая тетка Таисья с косой-горбушей, лезвие которой было бережно обвязано тряпицей.
— Корову-то не доржим, дак, поди, косить разучилися, — проговорила она, смущенно прикрывая рукой беззубый рот.
Неожиданно явился яркоглазый незнакомый человек в тренировочном костюме и, со смехом схватив руку Сереброва, закричал:
— Вот прибыл, чтоб подтвердить свою принадлежность к мужскому полу и отстоять свое мужское достоинство, а то и правда в родной деревне мужиком считать перестанут. Здорово вы: «кто считает себя мужчиной», — и опять захохотал.
Серебров узнал в нем того, что в белых брюках отплясывал на свежеструганом помосте. Был это кандидат биологических наук Бабин, уроженец здешних мест. Потом пришел участковый милиционер, проводивший в Ложкарях отпуск. Шли и шли люди.
Отъехала от гаража первая машина с людьми.
— Ну, с убогом, — послышался старушечий голос, хлопнула дверца грузовика, и почти бесшумно покатилась машина к мосту через Радуницу.
Это же чувство благодарности охватило Сереброва, когда он увидел, как ладно и неутомимо косили старушки, одетые в светлые покосные платки. Прикрыв от комаров шею тряпицей, ровно и напористо шел впереди кандидата наук Бабина дядя Митя. Он явно забивал горожанина. И среди бугрянских шефов нашлись ярые косилыцики.
Целое ополчение подчинялось теперь Сереброву, и он должен был, колеся по колхозу на «газике», думдть, как у этой силы поддерживать боевой дух, как ее накормить, куда послать косилки.
И вот начали в ложбинах мужики метать сено в стога. Серебров, осыпая себя трухой, с кандидатом наук Бабиным подавал косматые навильники озорно покрикивающему стогоправу дяде Мите. Тот с растрепавшейся бородой, в распущенной синей рубахе, веселый, помолодевший слепил своими зубами Сереброва и кричал, принимая сено:
— С подкидочкой давай, Гарольд Станиславович.
— Ой, озор, — стонала, стыдясь, тетка Таисья.
Глядя, как старательно подает сено Серебров, старушки одобрительно переговаривались.
— Гли-ко, мужик-от будто наш деревенский стараецца, ну, мужик, шилом вертитца, везде успел, истинно — шило, — похвально сказала Таисье глухо повязанная платком гулкоголосая костистая старуха Ольга Вотинцева, мать доярки Гальки. Восьмидесятилетнюю бабулю эту выманила из дому сенокосная веселая работа. В прошлом году Ольга еще сама принимала. сено на стогу, но был стог близко от линии электропередачи, и разрядом ее сбило на землю. Подлечилась и опять пришла.
— Ну и обмотка у тебя, Ольга, — шутили мужики, удивляясь двужильности этой старухи.
— Шило, истинный бог, шило, — с одобрением согласливо кивала Ольге Вотинцевой тетка Таисья. Это было высокой похвалой. «Шилом» называли в Ложкарях самых непоседливых, работящих, кипучих мужиков.
Серебров, делая вид, что не слышит этих слов, радостный и потный, подавал лохматое душное, пахнущее мятой сено наплясывающему в поднебесной высоте дяде Мите. Чесалась от пота грудь, саднило горло, хотелось пить, но он не показывал виду, что устал, даже изнемог. Он бы скорее свалился от усталости, чем бросил вилы.
Вечером, ожидая грузовик, сидели мужики на земле, любовались аккуратными стожками, которые все еще очесывал граблями дядя Митя. Словно прибранной, выметенной стала теперь выкошенная ложбина. Мужики вели неспешный разговор о погоде, о пожарах.
— Все теперь человеку покорно: и космос, и земные глубины, а вот погоду взять в руки не можем, — сочувствовал крестьянам сам понявший себя крестьянином кандидат наук Бабин. Миней Козырев почесал осмоленной солнцем рукой тощую татуированную грудь и глумливо перебил его: