Сватовство
Шрифт:
Ребята бегали полем, совершенно не огрузая. А по утрам наст держал уже лошадей, и колхозники ездили на луга за сеном, не проминая к стогам дороги.
Вера тоже свернула туда, где бегали школьники. Решила полем пройти к дому Павлы Ивановны, срезать угол.
Снег слепил глаза, и Вера старалась не смотреть под ноги. Из-под наста кое-где торчала щетина стерни. Снег в этих местах не слежался, и, чтобы не оступиться, стерню надо было обходить стороной. Но Вера, как маленькая, шла напрямик, и проваливалась до коленей, и смеялась, и нарочно не обходила
У бани она услышала запах каменки, и щемящее чувство остановило ее. Она всей грудью вдохнула этот древний запах, огляделась по сторонам и удивилась, будто только на свет родилась, будто впервые увидела и белый снег, и синее небо над головой, и покосившуюся изгородь, и неровный ряд деревянных домов, и седой дым из труб. Вера вдруг ощутила, что все в мире взаимосвязано. Вот убери отсюда эту старую баню, и уже чего-то не будет хватать. Или изгородь убери, или этот запах каменки, или дым из труб — не то, не то будет. Вот так, наверно, и люди, уезжая отсюда, меняют что-то в жизни других людей.
Вера не могла бы сейчас передать свою мысль словами, она просто чувствовала ее, жила ею.
В Раменье сорок домов, а из каждого кто-то уехал в чужие края… Вот о чем думала Вера.
Она обошла баню вокруг и остановилась у раскидистой вербы. Верба уже выбросила почки, приготовилась зацвести. А вокруг нее из-под снега выбивался подрост. На нем не было почек, но он будто умылся зеленым молоком: нежная кора так и светилась. И Вера представила, что вот дерево отживет свою жизнь, а вместо него, на его же корню, поднимется новое. И так во веки веков.
— Вера Петровна! — услышала Вера Манюнин голос. Манюня стояла потупившись. Исподлобья взглядывала на Веру и торопливо опускала ресницы. Видно, не терпелось ей что-то сказать, а решимости не хватало. — Ты, Вера Петровна, вербы наломать хочешь?
— Да нет, зачем же? Она не распустилась еще.
— Ну и что? В банке с водой распустится, зацветет.
Они вместе с Манюней наломали зеленеющих сочной кожурой прутьев.
— К тебе, Вера Петровна, Митька, говорят, сватался?
Вера сглотнула слюну, ничего не ответила.
— Митька хороший парень, — певуче проговорила Манюня. — Я бы за него пошла не задумываясь. Да меня Володя замуж зовет.
Она ковыряла носочком валенка снег и не смела поднять на Веру глаз.
— Это какой Володя? Солдат, что ли, который письма пишет тебе?
— Он, Вера Петровна, уже не солдат. Он прапорщик. Он солдатом был, когда с Митькой вместе служил.
— Так он с ним служил? — У Веры не повернулся язык назвать Митькино имя.
— Ну да, меня Митя и познакомил с ним. Он ему адрес мой дал, мы и стали друг другу письма писать. Теперь вот Володя обещает в отпуск ко мне приехать и меня с собой увезти. А чего я здесь потеряла? Я поеду. Там Заполярье, конечно, да я не боюсь.
Господи! И Манюня туда же. Природа свое берет.
Они вошли
— Ну, девки, весну с собой принесли. — Она сбегала на кухню, притащила пол-литровую стеклянную банку, плеснула в нее воды и поставила вербу. — Зацветет скоро, как и вы. Вон на Маньку смотрю, так как бутончик аленький.
Ивановна вымыла под умывальником руки и снова осмотрела Манюню:
— Да что с тобой, Манька, делается-то? Ты и вправду цветешь…
— Она, Павла Ивановна, замуж выходит, — сказала Вера.
Ивановна всплеснула руками.
— За солдата?
— Он теперь не солдат, а прапорщик. — Манюня и в избе скребла валенком, будто снег ковыряла. Глаз не смела поднять.
— Ой, Манька, мужику ведь баба нужна здоровая. А ты за нездоровье пенсию получаешь, — стала увещевать Манюню Павла Ивановна.
Манюня елозила валенком по половице:
— Я откажусь от пенсии. Я уж об этом думала.
— Откажешься, так здоровей-то оттого не сделаешься.
— Ну, Павла Ивановна, ты сама всю жизнь одна прожила и другим того же желаешь, — обиженно протянула Манюня.
— Манька, думай, что говоришь. — Павла Ивановна качнула вперед голову, будто подтолкнула свои слова к Манюне.
— Нет, я уж теперь не пойду на попятную, — заявила Манюня и перестала скрести валенком. — Я уж и письмо Володе отправила. Мне Варвара Петиха помогла составить. А Володя уж получил его и написал, что выезжает за мной.
Ивановна разохалась, заругала Петиху, руками завсплескивала, все руки о бедра избила.
— Нет, Манька, пиши скорее отказ. Он обмануть тебя хочет. Ему Митька сказал, что ты простая девка, бесхитростная — вот солдат к тебе и подваливается. У этого солдата и в Мурмане знаешь сколь краль! Нам Митька рассказывал: пол-Мурмана, говорит, и у каждой от него по ребенку. Мне не веришь — у Веры спроси.
У Манюни на глазах навернулись слезы. Она смотрела на Веру, ждала, что та скажет, а сама уже всему верила, чего наговорила ей сейчас Павла Ивановна.
— Вот спроси-ко у Веры, спроси. Нам Митька целый вечер рассказывал. Мы уж тебе не хотели и говорить, да ведь прохвост обманет тебя. Ты наша ведь девка-то, раменская, а не из Мурмана какого-нибудь. В обиду тебя неохота давать…
Манюня неотрывно смотрела на Веру, и Вера кивнула ей: да, рассказывал.
Манюня с ревом выскочила из дому. Вера хотела было бежать за ней, но Павла Ивановна удержала ее за рукав: пусть побудет одна — и тут же подтолкнула вперед:
— Нет, девка, иди. Как бы не натворила чего с собой.
Манюня жила в маленьком домике, оставшемся ей от матери. Вера часто заглядывала к ней и всякий раз поражалась: во весь простенок портрет солдата (с фотографии в Березовке увеличили).
Манюня лежала ничком на кровати, плечи у нее вздрагивали так, что скрипела кровать.
Вера села на лавку, не зная, слышала ли Манюня, что кто-то пришел.
— Я, Маня, здесь, — сказала Вера.
Манюня подняла грязное, в потеках лицо: