Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий

Яркевич Игорь

При упоминании Сталина я уже в старости не вздрагиваю. Сейчас я тоже не вздрагиваю. Но сейчас все-таки иногда я по привычке еще вздрагиваю. А в старости я к нему привыкну окончательно и уже не буду вздрагивать даже по привычке.

В старости я перестану бояться не только Сталина, но и всего, чего так боюсь сейчас. В том числе и темного угла.

Не только я перестану бояться в старости - в старости наконец перестанут бояться и меня. Молодежь сможет смело дергать меня за хуй (вернее, за то, что раньше было хуем), а ровесники - тыкать в лицо и грудь моими книгами. Ровесники уверены, что раньше, до старости, я был онанистом, или педофилом, или гомосексуалистом, или даже хуй его знает кем еще, или всем вместе - то есть онанистом, педофилом, гомосексуалистом плюс даже хуй его знает кем еще одновременно, - и за это я так наказан в старости. Учителя будут приводить ко мне детей и на моем примере объяснять, как нехорошо

бунтовать против русской литературы. Еще они объяснят, что русская литература добра, - она может не только наказывать, но и прощать. Если даже покаяться не сразу после бунта, а только в старости, то все равно может простить. Дети меня жалеют и водят вокруг меня хороводы. Мне никто не верит, что у меня счастливая старость. Я сам себе тоже не верю. Счастливая старость не верит, что она досталась именно мне. Ведь вокруг столько достойных кандидатов для счастливой старости! Как известно, счастливая старость полагается только тому, кто всегда был предан русской литературе, но в этот раз счастливая старость досталась тому, кто всегда против русской литературы бунтовал, а стал ей предан только в старости. Счастлив он в старости хотя бы потому, что люди и русская литература дали ему возможность дожить до старости. Люди и русская литература терпели его до старости, чтобы увидеть, как он в старости устал и примирился и его уже можно не бояться. К нему даже можно подпускать детей. Это, конечно, относительное счастье, но могло не быть и такого.

В старости я буду полезен обществу. Общество, глядя на мое счастье, перестанет бояться старости и даже посмотрит на нее с интересом. Общество поймет - в старости открываются какие-то новые перспективы. Юноши будут спрашивать у меня совета в отношении литературы и вообще, а девушки - по поводу юношей и литературы. Я буду часто ходить в церковь. Буду регулярно читать газеты и серьезно относиться к политике. Напишу книгу о звездах спорта. О Павле Буре. Или о Сергее Бубке. И книгу о звездах эстрады, - например, о Филиппе Киркорове. Сейчас они знаки нестабильности. Потом появятся новые знаки новой нестабильности, а эти знаки исчезнут. В моей старости эти знаки никто не помнит. Но к моей старости они для новой социальной ситуации станут уже знаками стабильности. Поэтому мои ровесники их еще помнят и будут мне благодарны за воспоминания о знаках стабильности. За мои книги о звездах эстрады и спорта ровесники простят мне мои предыдущие книги. Ровесники не простят мне мои предыдущие книги. Но они решат, что свои предыдущие книги я написал как черновик к моим последующим в старости книгам о звездах эстрады и спорта. Без тех книг, которые они не простят, не было бы тех книг, за которые они теперь мне благодарны.

В старости я от счастья женюсь на ровеснице и мы с ней ворчим на все, что видим вокруг. Она мне подарит на день рождения аппарат для измерения давления. Я ей подарю на день рождения ящик китайских быстрорастворимых макарон. Мы обсуждаем прибавку к пенсии и эстрадные концерты по телевидению, а в ближайшее воскресенье собираемся ехать гулять в Битцу или в Измайлово, а может, в какой еще другой лесопарк.

Сейчас я не встречаю Новый год. Сейчас я встречаю Новый год, но делаю это слишком поверхностно. Я его почти не замечаю. В старости я его все-таки замечу и встречу его уже серьезно. Я буду заранее готовить елку, слушать каждое слово новогоднего обращения Президента, а потом до самого утра смотреть новогодние шоу по телевизору и сентиментально относиться к новогодним поздравлениям ровесников. Все новогоднее станет мне близким и понятным. Сейчас мне абсолютно по хую все, так или иначе связанное с Новым годом. Сейчас я не понимаю, зачем меня поздравляют с Новым годом. А в старости я обижусь, если меня кто не поздравит с Новым годом. Под Новый год меня покажут по телевизору, и я пожелаю всем счастья от имени счастливой старости.

Счастье сделает свое дело; в старости я уже не буду так привередлив к шампуням и одеколонам. Сейчас я тщательно выбираю шампуни и одеколоны. В старости будет все иначе: есть чем помыть голову - и хорошо! Есть чем сполоснуть поры кожи лица после бритья - и хуй с ним! Счастье сделает меня в старости равнодушным к качеству шампуней и одеколонов.

Там же, в старости, я спокойно прочитаю Канта, Ницше и любых других немецких философов. Сейчас я их тоже читаю. Но у меня вызывают раздражение плохие переводы! А в старости плохие переводы раздражать уже не будут. Счастливая старость снимет раздражение от плохих переводов Канта, Ницше и всех других немецких философов.

В старости я уже не пью, как сейчас. Сейчас я тоже не пью. Но иногда у меня бывают истерики, связаннные с ненавистью к себе, к русской литературе, к России, к Москве и вообще к людям. Это энергетика не находит себе выхода, и тогда я делаю вид,что пью, и объясняюсь в любви к незнакомым прыщавым блядям.

Тогда окружающим становится за меня стыдно, а я теряю ориентировку в пространстве. В старости окружающим не будет за меня стыдно, - мне уже не придется делать вид, что я пью, так как пропадет энергетика, которая возбуждает ненависть, которая является почвой для истерик, за которую потом становится стыдно окружающим. Мне будут нравиться русская литература, Россия, Москва и вообще люди. Теперь, в старости, мне с ними хорошо. Иногда я даже буду нравиться сам себе. Сам себе я по-прежнему нравиться не буду, но я стану уважать себя за то, что смог так радикально измениться в старости.

С интеллигенцией в старости я тоже примирюсь. Надо идти до конца; раз примирился с Чеховым, - значит, надо примиряться и с интеллигенцией! Я примирюсь с ней целиком и с каждой ее частью, - с ее иерархией ценностей, с ее говном, с ее мочой и со всеми другими ее милыми мелочами, которые сегодня меня доводят до истерики, во время которой я начинаю пить и приставать к незнакомым прыщавым блядям. Интеллигенция оценит мое примирение с Чеховым и с ней и тоже меня полюбит. В наших отношениях почти идиллия. Я напишу нудный, но трогательный роман про то, как я люблю интеллигенцию и как она, интеллигенция, любит меня. Интеллигенция привыкнет меня видеть по телевизору в субботних программах и станет беспокоиться, если вдруг меня в них не увидит. Теперь у нас с интеллигенцией общий хозяин и одинаковый вкус. С интеллигенцией мы теперь братья и сестры. По вечерам нас вместе выгуливают, и мы с интеллигенцией нюхаем, как собаки, друг у друга гениталии. Мы приветствуем друг друга радостным лаем, но никогда не кусаемся, а только лишь иногда дружелюбно друг на друга ворчим. Мы грызем одну и ту же кость и гоняем по двору одну и ту же облезлую кошку. Мы зализываем друг другу раны, когда кошка случайно нас поцарапает.

Если русская литература и люди не дадут мне возможность дожить до старости - они об этом пожалеют. Это будет очень большая ошибка с их стороны, от которой я их должен уберечь! Тогда люди и русская литература многое потеряют, - они не узнают, что такое счастливая старость и как радикально в ней может измениться человек.

Счастливая старость у меня будет недолго; долго я не выдержу. Счастье закончится и все будет, как и раньше, - до старости. Счастье уйдет из старости, как Лев Толстой из Ясной Поляны. Я снова пошлю на хуй людей и русскую литературу. Не поеду гулять с женой-ровесницей в ближайшее воскресенье в лесопарк. Разорву к ебеней матери перемирие с Чеховым. Не смогу пользоваться дешевым одеколоном и читать немецких философов в плохом переводе. Снова стану бояться Сталина и темного угла. Не буду гонять с интеллигенцией по двору кошку. Опять начну пить и устраивать истерики незнакомым прыщавым блядям. Ко мне нельзя будет подпускать ближе безопасного расстояния детей. Но до этого момента, пусть и не так долго, старость у меня будет и в самом деле счастливой. До этого момента в моей старости будет равновесие между жизнью и счастьем. Это я обещаю. В этом я торжественно клянусь. Если люди и русская литература дадут мне возможность дожить до старости - они в этом убедятся сами.

Все кончено,

или Как никто не был убит

Все было кончено.

Кто сказал, что все кончено - да вырвут лгуну его поганый сопливый хуй! А все, между прочим, действительно было кончено. Вырывай - не вырывай, сопливый - здоровый, но там, где еще вчера ходили стадами бараны, а сердобольный пастух отгонял от них назойливых мух, нынче слюнявили рты одинокие ублюдки, у них даже не было сил сбиться в кучу и согреться теплом своих тел. Счастью и радости в душе русских людей можно было спокойно ставить памятник и возлагать к нему цветы.

К тому же от меня ушла собака, большая такая дура. Мне было нечем ее кормить, овсянку она есть не хотела, а хлеба я ей не давал. И когда мы вышли на прогулку, она тут же нашла блядей, что-то обсуждавших у гостиницы "Савой". Иди сюда, заволновались бляди, сейчас мы тебе дадим устриц, баварского паштету, голубей в сметане, а все мужики - гады. Ну почему же, пытался оправдаться я, совсем я и не такой, а Крамаренко мне Хереса предложил. Но собака только махнула хвостиком и дерзко на меня залаяла. А помнишь, как мы с тобой, бывало, спали на одной постели, тесно прижавшись, но уже не будет никаких постелей, напрасно не лай, кончено все.

Кончено было все, терять уже стало нечего, надеяться - тоже, настала пора кого-нибудь убить.

Ведь когда все кончено, только это и остается, хотя можно, конечно, повторять через каждые две минуты, что, вот, все, мол, кончено, и навсегда, и прощаться с тем, что уже давно похоронено, - в том числе и с духовностью.

Ведь тогда все вокруг начинает шептать: убей, зачем тянуть, впереди - тоже все кончено! Куда идти нашим детям: девочкам - в проститутки, мальчикам - в рэкетиры, а силы кончатся, как и девочкам, - в проститутки.