Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий
Шрифт:
Я стал бродить по местам, где мы с собакой так чудно проводили вечера, мечтая о будущем. Но меня быстро достали все эти трамваи, фонари и прочие оскомины городского рая, они не могли заменить мне собаку, застрявшую у блядей. И я спустился в метро, как раз успел на последний поезд, пусть будет все кончено, и очень хорошо завтра придет новая гадость. Но я отрешился от конкретного времени, с ним надо было кончать, ставить на уши и прорываться туда, где дышит как по команде прекрасное прошлое разных эпох. Раз - среди татар и тиранов Возрождения, два - вот они, счастливые затылки участников восстания Варшавского гетто; три - тьфу черт, не туда, опять в лапы какому-нибудь потерянному поколению.
Я
Он набросился на меня без всякой подготовки, словно бы имел все права. "Чего еще ждать, - убеждал он, - молодые силы пропадают зря, весна перестала быть весной, заря - зарей, заводы в руинах, вокруг анархия и дебилизм, пора старуху хуйнуть. Не все еще сгнило, кончилось и протухло, есть ведь золотой запас в пороховницах, на старуху его должно хватить".
"А вы сами не хотите?" - робко спросил я.
Он махнул рукой, мелькнула японская серебряная запонка, вздохнул и убежал. Но подарил хороший, хотя и сумбурный монолог, надо будет разбить его на куски и вставить в перевод Хереса.
Шепот пространства и монолог были не просто шумом нервов в ответ на разрыв с собакой, они удобряли почву для Голоса, но слишком жирно для него начинаться не с нормальной, а с большой буквы, ее сначала надо заслужить. А это был даже не голос, а скорее звук, классики уже знали такой, вроде лопнувшей струны, или когда железо о стекло, или еще что-нибудь неприличное, в русской транскрипции что голос, что звук и вообще речь обычно смотрятся довольно подло.
Скоро звук быстро превратил меня в средневекового фанатика, подверженного мистическим восторгам. "Убей, - твердил он вслед за пространством и родным мне лицом, - убей хоть так, хоть по-другому, но только убей, ведь то, что вчера было за рубль, уже стоит Бог весть сколько! Конкретное время подождет, сначала - старуха! Не можешь голыми руками разорвать, возьми кирпич и сбрось откуда-нибудь сверху, в городе так много непонятно зачем высоких и все еще красивых зданий, старуха обязательно будет гулять рядом с одним из них. Устрой пожар, толкни ее наконец в шахту лифта, а ты не пробовал подменить ей таблетки? Да я тебя учить еще должен, - всерьез разозлился звук, - ты что, книжек никаких не читал?"
Звук оглушил меня по самому больному месту. Но я пока отшучивался, не спорил, старался звук напрасно не дразнить.
Крамаренко, - а именно Крамаренко предложил мне переводить известного писателя Хереса де Хирагаяму, когда мы с собакой жили душа в душу, и все оформил, когда собака ушла, Хереса не дождалась, - еб твою мать, знаешь ли ты, как леденеет, а потом дымится лобная кость, словно возбужденный араб жарит на ней кофейные зерна, как только звук начинает бубнить про старуху. Пожалуйста, вот что он бубнит: "В каждой щели - угроза, а в самой щели уже давно ничего не растет. Город плачет, но ему невозможно утереть слезы - они на лету превращаются в мочу. Теперь, когда все ясно, что уже кончено все, чего же тебе еще-то? Не маленький поди!"
Меня особенно возмутило, что звук легко и просто сразу перешел со мной на "ты". Все-таки мы - воспитанные все и должны соблюдать приличия, несмотря на то, что там дальше будет со старухой. И пусть все навеки кончено для России, меня и даже для него, звука, все равно это еще не повод,
Старуха вышла не из воздуха, и не из парка вынесло ее на меня, а прямо из говна дней. Ведь все было кончено, раз и навсегда, сомнений никаких, все, все, кончено, кончено, развал, тьма, трижды инфляция, а старуха одевалась как могла - во все новое, продукты брала самые свежие с рынка и самые дорогие из магазина, в цековском доме жила, где квартира на этаж, - завистливо шептали, кончая и плача, тени из окрестных халуп. В пятидесятые годы сквозь ее пизду прошла вся партийная верхушка; можно было и не мечтать о партийной верхушке, не пройдя сквозь ее пизду. Она и теперь, она и сейчас сверкала, блистала, любовник молодой глаз с нее не сводил, а нас все больше и больше затягивало говно дней. Поэтому старуха стала кандидатом номер один в справедливо убиенные жертвы, старуха была обречена.
Ведь ее сверстницы, хилые измученные старушки, любовались на кефир и перепродавали с утра до вечера всякую дрянь. А она, эта, та самая старуха, легко проходила мимо, жирное дряблое тело гордилось собой, она могла любую из этих чистеньких, опрятных, на вечной диете старушек взять и съесть в любой момент. Дай, подари, - шептали старушки, - хоть шаль, мелочь какую, полушалок там, свиное ребрышко, чашку разбитую, но только не оставляй нас одних с говном дней. Но старуха, повторяю, шла мимо, два нарыва у левого, если спиной стоять, кончика рта и бельмо на глазу были ей только к лицу, а старушкам, разумеется, ничего не перепадало, они оставались плавать в говне. Как рыбы. Нет, старуху обязательно надо было убить, старушкам все будет легче, у них появится повод заметить, что счастья нет нигде.
Аргументы звука насчет книг были бесспорны, что-то я читал, но в жизни образцом могли служить только дети, пытающиеся повесить кошек, своих и бродячих, там, где глухой закоулок парка и аллея переходят в овраг. Но никогда в России не умели порядочно повесить, куда уж нам, а с детей вообще спрашивать грех! У них даже не было достойной веревки, а нитку киски легко перекусывали, извивались на солнце, царапали нежные детские ручки, вырывались, легко бежали по земле, от счастья поднимали хвосты и сразу же все забывали. Дети тоже все забывали, шли кидаться грязью в овраг или на качели, впереди еще много розового детства, первый неудачный опыт не скоро даст о себе знать. Ничего, дети, подрастете, я на вас посмотрю, когда вам захочется по-настоящему кого-нибудь убить.
Я все равно не мог понять, зачем собака ушла от меня к блядям. Ведь я относился к ней, как к лучшей подруге, - носил на руках и кормил с ложечки, а потом я всегда собирался написать о ней вещь вроде "Холстомера", но только добрее и чтобы в центре, разумеется, была одна собака без всяких обличений и физиологии. Вот пусть теперь бляди и пишут про тебя!
Но звук не давал мне опомниться и давил на меня своей уголовной развязностью. "Убей, - снова и снова твердил он, - возьми и убей, не мучь себя и других, меня пожалей! Все уже кончено, на каждом шагу золотые тельцы и маммоны, а что стало с твоим любимым городом, где ты свою первую девушку обнял?"
"У меня никогда не было девушек, - я наконец поймал звук, хотя и на пустяке, - у меня были только женщины". "А как же Надя?" - якобы удивился звук. "А что Надя?
– я передразнил звук, - Надя-то вела себя сразу как женщина!"
Звук растерялся и сник.
Но я не обольщался этой победой, я понимал, что звук прав не только насчет книжек, а во всем. Убить надо, это не прихоть, не эстетический каприз, сама жизнь требовала убийства, а убийство превращалось в саму жизнь.