Свечи на ветру
Шрифт:
— Идиот! — еще тише ответил Ассир. — Лучше бы эти дети умерли евреями!.. Проваливай!
— Чего вы там? — поинтересовался немец.
— Ничего, господин ефрейтор.
Ефрейтор затопал к телеге, и у меня потемнело в глазах.
— Шнеллер! — завопил он. — И без вас вони хватает!
Одной рукой я вел под уздцы лошадь, а другой стискивал пистолет: я все еще не верил Ассиру. Вдруг подбежит к немцу и шепнет на ухо: там дети плавают в дерьме, дети, господин ефрейтор…
«Лучше бы они умерли евреями!» Как
— Пронесло, — вздохнул Барткус, когда мы обогнули костел и выкатили на городскую улицу. — Откинь крышку! Пусть детишки дышат! Пусть дышат!
Так, с открытыми бочками, мы и доехали до окраины, где в сохранившейся половине царской казармы помещался детдом доктора Бубнялиса.
Встретили нас Пранас и сам Бубнялис.
Доктор был низенький, с пышной копной волос, немолодой и нестарый, в крестьянском полушубке, делавшем его еще ниже.
— Все в баню!.. Немедленно!.. Все! — быстро заговорил он.
— В чужой не моюсь, господин доктор, — сказал Барткус. — Не привык.
Сироты Абеля Авербуха выбрались из заточения и заученно построились в темном, залитом асфальтом, дворе.
— Здравствуйте, дети, — приветствовал их Бубнялис.
— Здравствуйте, — хором ответили они.
— Сейчас мы помоемся, поужинаем и пойдем спать, — сообщил Бубнялис. — А завтра… завтра начнем учиться.
И он первым зашагал к освещенному дому.
Дети плелись за ним, и зловонная жижа стекала на царский асфальт, как кровь.
Когда мы помылись, ко мне в предбаннике подошел Пранас и, сияя от свежести и довольства, сказал:
— Принимай, браток, награду.
В руках у него ничего, кроме полотенца и мочалки, не было, и я усмехнулся.
— Мочалку?
— Кто же за отвагу награждает мочалкой?
— Орден полотенца?
— Бери выше! — сказал Пранас. — Только сначала дай честное слово.
— А я нечестных не употребляю. У меня они все честные, — поддался я на игру.
— Не задушишь меня?
— Тебя задушишь! Шея-то вон какая… как бревно в плоту…
Я не понимал, к чему он клонит, но игра доставляла мне удовольствие. Да и дети следили за нами с радостным любопытством. Кошмар понемногу рассеивался, отодвигался и таял, как пар на остывающем полке.
— Запоминай адрес: Лесная, девять. Спросишь Регину Лейкунайте.
— Лейкунайте?
— Твоя Юдифь теперь не Гутманайте.
Я бросился к Пранасу, вырвал у него полотенце и прикрыл им лицо.
— Ты что?
— Лесная! Девять! Лесная! Девять! — дышал
Боже праведный, какое счастье! Скорей! На Лесную! К ней! К Регине-Юдифь Лейкунайте-Гутманайте!
— Эй, ты! Куда ты потащил мое полотенце? — умерил мой пыл Пранас.
Подумаешь — сокровище!
Я вернул ему полотенце.
— Сегодня я тебе не советую туда идти, — предупредил меня Пранас. — Поздно. Потом я тебе еще не все сказал.
У меня оборвалось сердце. Неужели она и впрямь родила какого-нибудь Лейкунюкаса?
— На подоконнике должен стоять горшочек с бегониями. Понимаешь, с бегониями… Есть такой цветок.
— А я в цветах не разбираюсь.
— А в горшках?
— Ну уж горшок я со шляпой не спутаю.
— Так вот, — продолжал Пранас. — Если горшочка на окне не будет, не входи. Ясно?
Пранас всегда говорит яснее ясного. Он такой, недомолвок не любит.
— Не забуду.
Я возвращался в гетто счастливым.
С сегодняшнего дня я там единственный счастливый человек. Спасибо Пранукасу, спасибо.
Интересно, свадебный музыкант Лейзер видел когда-нибудь бегонию?
А служка Хаим?
Он разбирается только в райских цветах.
Юдл-Юргис — вот кто мне растолкует, он же наполовину садовник. У них в местечке был и сад, и огород.
Чем ближе я подходил к гетто, тем сильней нарастал тревожный гул моторов.
Облава!
Не зря же слух лихорадил дома.
Вслед за детьми пришел черед стариков.
На Рудницкой солдат гнал к грузовику старуху. Она еле передвигала ногами, прижимала к плоской груди галошу и умиротворенно шептала:
— Спи, Мотэле, спи!.. Не то придет цыган, схватит тебя и сунет в торбу.
Старуха никак не могла забраться в кузов, и солдат поднял ее, как перышко, и подсадил вместе с резиновым сыном.
Когда я влетел в комнату, над неподвижным, завернутым в саван служкой Хаимом сидели Юдл-Юргис и беженка Сарра. Иногда она приносила из больницы для свадебного музыканта Лейзера глазные капли, а я их закапывал пипеткой. Облава, видно, отсекла Сарру от Вильгельма, и беженка вытирала слезы. Сам свадебный музыкант Лейзер возился у окна со скрипкой, пытаясь привязать к деке оборвавшуюся струну.
— Ложись, Лейзер, — умолял его служка. — Не упрямься.
— Попытка — не пытка, — уговаривал его Юдл-Юргис. — А вдруг мы их перехитрим.
Свадебный музыкант Лейзер приладил струну, оглядел застывшего на полу Хаима, пощекотал ему пятки и бросил:
— Комедия!
— Нехорошо сдаваться, — сказала беженка Сарра. — Не упускайте ваш шанс.
— Послушайтесь, реб Лейзер, — обратился я к нему. — Вы же везучий!..
— Баловень судьбы, — съехидничал свадебный музыкант Лейзер и добавил: — Раз публика просит, я подчиняюсь…