Свечка. Том 1
Шрифт:
– А ты чего ж не выпил? – нахмурился Федька и, как раньше, с той же интонацией, спросил: – Болеешь или гребуешь?
Ты тоже нахмурился.
– Да нет… Просто дел сегодня много…
– Ну, понятно, – протянул Федька, многозначительно поглядывая на волгарей. – У него одного дела, а мы тут хером груши околачиваем.
Волгари засмеялись, и в смехе этих молодых больших и сильных парней звучало недостойное их подобострастие.
– Это какие же у тебя дела, Рот? – вопрос был задан со значением и скрытым смыслом, какие, мол, у тебя в твоем
«Знает или нет? – подумал ты смятенно. – Но, если знает, почему не скажет? Ждет, когда я первый скажу?»
Однако Федька словно забыл про свой вопрос. Он выхватил из кучи ресторанной жратвы жареного цыпленка и, с хрустом перемалывая его своим беззубым ртом, стал увлеченно рассказывать:
– А мы тут такое дело замутили! Новое кладбище собираемся открыть. Не для людей, а для домашних животных, для собак и кошек. Не кладбище будет – золотое дно! Прикинь, там пол квадратного метра земли всего нужно, а московские старухи за свою сдохшую Жучку никаких денег не пожалеют, последнее отдадут.
«Собаки и кошки, – растерянно и грустно вспомнил ты. – Собаки и кошки, как фактор любви», – и еще больше погрустнел.
Но в одном Федька был прав: о кладбище для животных, о его в Москве необходимости у тебя на работе не раз говорили, однако от Федькиной правоты это благое дело благим не показалось.
А он все больше вдохновлялся открывающимися перспективами.
– Человек, гад, долго живет, жди, когда окочурится, а эти друзья человека – мяв-гав и в ящик! Мы, между прочим, гробики для них разрабатываем, эскизики нарисовали и надгробия соответственно: «Прощай, мой четвероногий друг», «Никогда не забудем твой веселый хвостик», все чин чинарем, по-серьезному, как у взрослых. Я ж говорю: золотое дно! Так мы сегодня вечером стрелку с местным начальством и с бандитами забили насчет отвода земли.
«Значит, Федька не бандит», – подумал ты с некоторым облегчением, а то в какой-то момент начало казаться.
Он словно прочитал твои мысли:
– Не, старик, я не бандит. Я с этим делом еще в ЮАР завязал, когда шефа моего, его жену и двух детишек ребята из России замочили и акулам в океане скормили… – Федька засмеялся. – Я теперь только по бизнесу! – Смолов цыпленка без остатка, вытирая об салфетку жирные руки, он продолжил уже задумчиво: – А мог бы, мог… Спасибо Фру-Фру, мозги мне вправила.
– Фру-Фру? – оживился ты, но еще больше оживился Федька, засмеялся и закивал, указывая на тебя пальцем.
– Так и знал – поведешься на Фру-Фру! Хозяйская дочка так назвала, любимая лошадь была в конюшне, дорогая, арабских кровей, я ее отравил потом. Это ж у Толстого в «Войне и мире» Фру-Фру?
– В «Анне Карениной», – сдержанно ответил ты и подумал растерянно: «Неужели правда отравил?»
– Ну в «Анне Карениной», – равнодушно согласился Федька. – А вот и волки тамбовские подсосались, – насмешливо приветствовал он еще двух крепких парней в черном с надписями «Цербер».
Тамбовские ничем не отличались от астраханских, даже
– Сынка там моего не видели? – поинтересовался Федька.
– Не.
– Где его черти… Ну, чего стоите, подходите ближе, берите стаканы… Я друга своего институтского встретил. А то вы не верили, что я в институте учился. Скажи, Рот.
– Учился, – с готовностью подтвердил ты.
Он вновь разлил виски по стаканам, неодобрительно глянув на твой, из которого ты не сделал ни глотка, но на этот раз промолчал.
– Как там твои евреи говорят: «Лыхаим? За жизнь?» Самое место на кладбище за жизнь выпить.
Все чокнулись, выпили, и, не выдыхнув даже, Федька торопливо заговорил, обращаясь уже только к тебе:
– Я знаю, что ты про меня думаешь. Кладбище и все такое… Но я тебе так скажу: только здесь про жизнь все понимаешь. Помнишь Павлинову, красавицу первую на нашем курсе? – неожиданно спросил Федька, и тебе не пришлось напрягать память, потому как – тебе ли не помнить Павлинову, от которой все на курсе сходили с ума, а ты так первый…
– Ну, да… – сказал ты растерянно. – Помню, конечно.
– Вышла замуж за олигарха и на своей бэхе на скорости двести кэмэ в бетонный столб – ба-бах! Соскребали со столба красавицу… Муженек такой памятник ей отгрохал…
– Здесь? Она здесь? – спросил ты еще более растерянно.
– Не, на Ваганьковском… Из белого мрамора лежит на боку голая. Всю жизнь мечтал на голую Павлинову поглядеть… А олигарх тот место для себя рядом купил, и плита: «Здесь буду лежать я», грузин какой-то, дурак… Я смеялся, помню… И правда, пацаны ваганьковские сказали недавно – убрал плиту и место продал, новую Павлинову небось нашел. – Федька замолк, удовлетворенно улыбаясь, но тут же продолжил с увлечением: – А Жанну Ивановну, замдеканшу нашу, помнишь?
Тебе ли не помнить Жанну Ивановну, с которой твоему лучшему другу пришлось переспать, чтобы тебя не отчислили, и, поняв, почему Федька ее вспомнил, замер, внутренне сжимаясь.
– Эта у нас лежит на тринадцатой линии. Скушал девушку рачок, – сообщил Федька, и интонация и выражение его лица передавали уже не удовлетворение, а, пожалуй, наслаждение.
Смерть не любил всех людей, но женщин особенно, до презрения ненавидел. Девушек он называл… мохнатками, – вспомнил ты его старое противное словцо и пожалел, что вспомнил.
– Знаешь, сколько народу с нашего курса тут закопано – у-у-у, – Федька стал называть имена и фамилии, загибая на руках короткие пальцы и укладывая их на свою разлапистую ладонь. – Ну, давай, что ли, помянем их всех скопом, извините, как говорится, если чем обидели. Или при жизни обидели или после плохо закопали, так?
Ты растерянно кивнул, вспомнил Павлинову, Жанну Ивановну, других, непонятно – живых или мертвых и взял стакан.
– Не чокаясь, – строго предупредил Федька.
«Да, да, не чокаясь», – торопливо согласился ты про себя и торопливо же выпил.