Свечка. Том 1
Шрифт:
Жить, но не быть.
Не быть, не быть, не быть!
Спрятаться, скрыться, нигде не числиться…
Это и на воле почти никому не доступно, разве что бомжам, а пребывающему в казенном доме за решеткой и подавно, но, что удивительно, за годы испытаний это удалось тебе по меньшей мере трижды: в общей набитой по самый затвор камере Бутырки ты научился уходить, погружая свою душу в величественное и губительное одиночество – раз; никто так и не узнал, да и мы до сих пор не знаем, где был ты, с кем общался и чем занимался во время своего нашумевшего на всю Москву побега – два; а обиженные «Ветерка»
Я искал тебя, Золоторотов, искал на продуваемых шальным ветром сирых и убогих пространствах «Ветерка» среди сирых и убогих его сидельцев, и мое сердце замирало от страха и восторга!
Ведь ты мне нужен, нам нужен, можно сказать жизненно необходим, если жизнь, вопреки сложившемуся ныне мнению, не только жрачка и ржачка; нам должно знать то, что знаешь ты, и понимать то, что понимаешь ты, так что извини (извините) – чтобы разобрать и прочесть твой оставленный во времени и пространстве короткий, но петлистый след, нам придется вернуться к началу, ковыряя на ходу болячки, в том числе и эту, на виске…
Но не пугайтесь, не к самому началу, самое начало – «три дня и три ночи», первые три дня и три ночи, в продолжение которых ты неустанно сражался «за други своя» и, потерпев в том сражении сокрушительное поражение, сам же их описал, да еще с таким тщанием, с таким выдаваемым за объективность самолюбованием, что даже у меня, твоего автора, это вызывало раздражение, а иногда и смех.
Взять хотя бы генеалогию рода Золоторотовых… Кто, говоришь, был твой мифический предок? Кукша Золотые Рога?
Ну, разве что рога…
А эта, как ее, Эля, что ли, со своей Тотошкой…
Ущербность ты принимал за незаурядность, ограниченность за глубину.
А с каким искренним пафосом описывал свои привычки и пристрастия! Как будто вправду имеет значение, что какой-то Золоторотов, ветеринаришка несчастный, коротышка, недотепа, неудачник, рогатый подкаблучник, вырастивший и воспитавший ребенка, зачатого законной женой не от соседа даже, а от последней сволочи – секретаря комсомольской организации, – не ест булок с изюмом!
Вы помните, с какой непреклонной и неустанной страстью этот человек заявлял: «Я не ем булок с изюмом!»
Слышишь, страна, Золоторотов не ест булок с изюмом!
И кстати, не считает шампиньоны грибами.
И рост у него на пять сантиметров выше, чем у Пушкина!
На целых пять сантиметров солнце русской поэзии обогнал!
Ай да Золоторотов, ай да…
Извини, но от твоего любовно вылепленного автопортрета попахивает манией величия. Что и говорить, великим в наши тесные времена стать непросто, сколько дерзавших величие обрести свернули себе шею (а сколько другим!), зато считать себя великим легче легкого, нужно только утвердиться в мысли, что ты – особенный, не такой, как все – ответственность нулевая, а удовольствие почти то же.
Но что-то мне это напоминает…
Забавная эта штука, ох, забавная – мнимое величие маленького человека – воробей, возомнивший себя орлом…
Кого-то это смешит, а кого-то раздражает… Те три следака, которых, помнишь, тремя богатырями сходу
И осадили – набили морду.
Что в переводе с русского на русский означает – поставили на место, внезапно восставшую вертикаль в привычное для нее и для всех горизонтальное положение уложили.
(Но, что самое загадочное, фамилия третьего богатыря была Попович!)
Конечно, бывшая актриса из полупровинциального погорелого театра с полуаристократической фамилией Мамаева-Гуляева огонька ребятам подбавила, но не она, и даже не икона, которой кликуша ко лбу «Ильи Муромца» приложилась, а ты, в первую очередь ты, Золоторотов, со своей тайной манией величия стал причиной их здоровой злости.
А уж когда осаженный и поверженный из-под кулаков, как из-под глыб, стал вести свою антирелигиозную пропаганду, тут уж совсем извини, тут уж, как говорится, будьте здрасьте…
Думаешь, ту истеричную пургу про церковь, свечку и людей ты гнал только про себя?
Нет, брат, многое, очень многое, если не все, наружу вырвалось, став, как в перестроечные времена говорили, достоянием гласности. В том-то и состоит опасность внутренних монологов, с которыми ты за годы своего неслышного существования сжился, что время от времени они, как принято нынче говорить, озвучиваются, причем не сторонними исполнителями, которым, в общем-то, все до фени, а самим выстрадавшим монолог автором.
Помнишь?
Помнишь, все ты помнишь…
«Люди! Будьте бдительны! Никогда не заходите в церковь! Ни в ту, где Пушкин венчался, ни в какую другую! Но если уж вы туда зашли, ни в коем случае не ставьте там свечку! Ни в простодушном смысле, ни в каком другом! Потому что, если вы ее там поставили, тогда – всё, тогда – конец…»
Не монолог – песня! Нет, это надо повторить, особо выделив, – где и когда еще такое услышишь:
«Люди! Будьте бдительны! Никогда не заходите в церковь! Ни в ту, где Пушкин венчался, ни в какую другую! Но уж если вы туда зашли, ни в коем случае не ставьте там свечку! Ни в простодушном смысле, ни в каком другом! Потому что, если вы ее там поставили, тогда – всё, тогда – конец…»
Конец цитаты.
Свежо, а главное – актуально.
Особенно если вспомнить, что к тому времени все мы, за исключением отдельных упрямцев вроде хорошо нам известного Марата Марксэновича Челубеева, как та сказочная избушка, зад на перед поменяли, лицом к церкви повернулись – один храм Христа Спасителя чего стоит, его по справедливости и храмом на крови можно назвать – на крови предпринимателей, которым власть руки выкручивала, чтобы те, кровь из носу, требуемую сумму в назначенный срок на восстановление взорванной безбожными большевиками святыни перечислили, даже, говорят, бандитов к этому делу подключали, и те охотно подключались – со всей своей бандитской атрибутикой, включая утюги и паяльники, при этом лично для себя ничего не требуя – вот какой был всеобщий духовный порыв, а ты: «Никогда не заходите в церковь!»