Свечка. Том 2
Шрифт:
Девушка была такой счастливой, что не замечала этого и, кажется, в самом деле никого вокруг больше не видела.
Настроение стало стремительно портиться.
Твой любимый публицист разочаровал тебя с первого взгляда и все больше разочаровывал. Ты понимал, что он не виноват в том, что не соответствует твоим о нем представлениям, однако это не успокаивало, а еще больше расстраивало. Было обидно за него, за себя, но больше всего за эту юную красавицу с таким прекрасным именем, которая ничего не видела и ничего не понимала, и как-то вдруг расхотелось обращаться к Кульману за помощью,
– Вам что-то от меня нужно? – неожиданно дружелюбно обратился к тебе Кульман.
– Мне? – растерялся ты.
– Да, вам, вы на меня так смотрите.
Девушка тоже смотрела на тебя с интересом.
– Может, вам нужен лишний билет? – спросила она.
– У меня нет, – предупреждающе бросил Кульман.
– А у меня есть! – воскликнула девушка.
Разумеется, у тебя не было билета, а на входе, который был уже близко, стояли злые тетки-билетерши и строгие милиционеры.
– Нет, то есть да… – смущенно забормотал ты. – Да, то есть нет…
Билет и Кульман попеременно сменяли друг дружку в твоем взъерошенном сознании.
– Таки да или таки нет? – воскликнула девушка, смеясь, старательно и неумело изображая еврейский акцент и при этом поглядывая на Кульмана.
– Да, у меня нет билета, но я еще хотел сказать, Юлий Юрьевич, что ищу вас с самого утра, – неожиданно для себя затараторил ты. – Я был сегодня утром у вас на Божедомке…
– К сожалению, уже не у нас, – усмехнулся Кульман.
– Да, я видел, мне сказали…
– У вас какой вопрос – личный или общественный?
– И личный… и общественный… – растерянно произнес ты.
Наверное, вид у тебя был при этом смешной, потому что Кульман и девушка переглянулись и засмеялись.
– Вопрос жизни и смерти? – с откровенной иронией во взгляде спросил он.
– Почти, – очень серьезно ответил ты.
– Хорошо, приходите ко мне завтра. Мы сейчас в Доме свободной прессы, знаете? Шестой этаж, шестьдесят шестой кабинет. Ты представляешь – три шестерки, подобрали мне кабинетик, – усмехнувшись, обратился он к девушке.
– Завтра я не могу, – сказал ты и прибавил: – Завтра меня уже не будет.
– Совсем? – в голосе публициста вновь возникла ирония.
– Почти, – это уводящее от конкретного ответа слово вновь оказалось убедительным.
– Тогда приходите сегодня в одиннадцать, в двадцать три то есть… Раньше никак.
Вы находились уже в дверях, и милиционер смотрел на тебя вопросительно. Девушка показала ему три билета.
Внутри выставочного зала тоже было очень тесно и еще более шумно, и войдя, ты сразу потерял Юлия Кульмана и его спутницу, а от обилия новых впечатлений почти забыл о них.
Публика в фойе и залах делилась на три неравные части: чиновники от культуры и при культуре в костюмах и галстуках с женами и без, тянущиеся к новому и прекрасному бизнесмены с длинноногими блондинками и – художники…
Ты никогда не видел их вблизи, да как-то, в общем, и не интересовался, ну, художники и художники, но здесь вдруг понял, что мимо твоего невнимательного взгляда чуть не прошло нечто важное и значительное. Возможно, если бы ты увидел их одного
Рядом находились их жены разного возраста и вообще очень разные, скромно одетые, но с одинаково горделивым выражением измученных лиц, означавшим чувство причастности к большому искусству. «Я жена художника! – как бы объявляла каждая из них. – Я жена художника, и больше от меня ничего не требуйте».
Ты смотрел на всех с немым изумлением и внутренней радостью.
Как изобретатель лампочки накаливания Эдисон, проживший месяц в абсолютно темной комнате и научившийся после этого различать малейшее изменение силы света, ты, пробыв полгода в абсолютно несвободной человеческой среде, сразу отличал свободных людей от несвободных.
Они были свободны, совершенно свободны!
Немытые, нечесаные, пьяные, шумные, вздорные, эти люди были прекрасны в обычном для себя состоянии, потому что были свободны.
И вновь пришла на память та августовская девяносто первого года ночь, там тоже было много красивых свободных людей, но для вас свобода была целью, а для них она является средством для творчества и жизни – как воздух для живого существа.
Выставка «Икоты. XXI век» двигалась к своему неминуемому открытию нервными рывками. Все собравшиеся в фойе вожделенно поглядывали в выставочный зал, где за белыми бумажными полосами скрывались иконы двадцать первого века. Чтобы увидеть каждую из них, нужно поднять полог и оказаться внутри закрытого пространства. Как ты слышал, это сделали для того, чтобы не оскорбить чувства верующих. Но и войти в зал было пока нельзя – вход перегораживал толстый шелковый канат, за которым посредине устроили сцену, где одиноко торчал микрофон.
Задерживал всех Яснополянский, который разговаривал по сотовому, судя по выражению лица, с лицом еще более важным, чем он сам, и все, кто на него в тот момент смотрел, понимали это и вновь невольно задерживали взгляд.
Он был не красив даже, а прекрасен, как, наверное, был прекрасен Иосиф Прекрасный, на которого приходили любоваться из соседних селений и городов, и, как всегда, рядом стояла Ираида Радиевна Босх, напоминая, что человеческая красота сама по себе ничего не значит, если она не подкреплена прогрессивными взглядами и активной жизненной позицией.
Наконец разговор с очень важным, а может быть, и самым важным лицом в стране был закончен, Антон Павлович вытер белоснежным платочком с бледного чела пот и, взяв под руку Ираиду Радиевну, направился к канату, который тут же стали торопливо сматывать.
– Если я переживу этот день, то буду жить долго, – с улыбкой произнес он в микрофон вместо приветствия.
– И счастливо, – с улыбкой подсказала из-за спины Босх.
– И счастливо, – торопливо повторил Яснополянский, и многие засмеялись, и даже ты улыбнулся.