Свет и Тень
Шрифт:
У Ладеи ситуация была обратной Альковой. В своей семье она была седьмым ребенком, а отец её был рыбаком. Они жили возле самой границы, на берегу Рыбки. С неё и кормились.
Решение дочери пойти учиться в Пристань отец встретил с радостью, и со следующей своей поездки на ярмарку привёз не снасти для своего ремесла, а книги для дочери. Вся семья затянула пояса, а Ладея стала посещать молельню: отец заплатил мольцу, чтобы тот обучил дочь грамоте. Никто из родных даже ни разу не упрекнул девушку в том, что на неё уходит столько денег.
Когда пришло время для поступления,
— Почему не хочешь учиться в Саврии? — только спросил он.
— Чтобы не передумать на полпути и не вернуться домой, — ответила она и ушла.
Больше домой она не вернулась — ни со щитом, ни на щите. Последняя их ночь запомнилась ему на всю жизнь. Он помнил, как она, обычно такая властная и несгибаемая, вдруг пришла к нему в совсем другом обличии. От её обычного состояния не осталось и следа: в эту ночь она была для него просто напуганной девчонкой, которая хотела, чтоб её пожалели и поддержали.
— Мне страшно, Альк, я боюсь… — шептала она, прижимаясь к нему всем телом и дрожа. На эту ночь было назначено последнее для неё испытание, после которого она становилась либо путницей… либо крысой.
Но Альк думал не об этом. Он думал о том, как после испытания первым делом — в качестве разрядки — уложит её в свою постель. Да и о чем ещё может думать молодой здоровый парень в тёмной комнате, наедине с дрожащей девушкой? До окончания обучения Ладея не соглашалась на это ни под каким видом. Но теперь-то она просто обязана была согласиться!
…Когда Ладея не вернулась из Зала Испытаний, Альку, прождавшему ее до утра, показалось, что он умрёт от горя.
Дальше он помнил плохо. Его словно оглушили. Внезапно пришло осознание: да, она была ему дорога, очень дорога! Вернуть бы всё назад — и он отговорил бы её, любым способом. Он приложил бы все возможные усилия, золотые горы бы пообещал, замуж позвал бы, учебу бросил бы… Но было слишком поздно. И последняя ночь была потрачена на мысли о сущей ерунде…
— Значит, она была недостаточно хороша, раз община решила, что ей лучше быть «свечой», — звучал в сознании голос Крысолова.
Своему наставнику Альк доверял безоговорочно, и, наверное, только это его тогда и спасло, или как там это теперь следует расценивать?
А два года спустя и он оказался недостаточно хорош. И опять понял все слишком поздно… Ему удалось спастись, да и вообще, жизнь сделала подарок. А он этого опять не понял… Опять — слишком поздно. В третий раз это уже не может быть случайностью. Скорее, это показатель того, что ты законченный идиот.
Когда Альк очнулся, был поздний вечер, даже, скорее, ранняя ночь. В комнате тсарил полумрак, а за столом, спиной к нему, сидела женщина, стройная, моложавая, с короткой, как у девушек, стрижкой. Только тот, кто точно знал, мог сказать, сколько ей на самом деле лет. Почувствовав его взгляд, она обернулась, и лицо её озарилось улыбкой.
— Сыночек! — выдохнула она и бросилась к нему, едва не опрокинув стул.
— Мама… — прошептал Альк, уткнувшись в ее плечо, ощутив родной запах, такой же, как много лет назад. И так же, как в детстве, ему захотелось заплакать, пожаловаться на горькую судьбу, точно
— Какой ты стал! — восхищенно произнесла госпожа Хаскиль, отстранившись от сына и оглядев его. — Что произошло? Расскажи мне всё, — с улыбкой попросила она.
«Всё я никому не могу рассказать», — подумал Альк. А вслух спросил, словно не слышал:
— Долго я так?
— Долго, — кивнула мать. — Больше недели. Я… да и все… жутко переволновались за тебя.
Альк вздохнул.
— И ты всё это время была здесь? — спросил он.
— А где ж я, по-твоему, должна была быть? На то я и твоя мать, — снова с улыбкой ответила она.
Он всегда ценил в ней это: не смотря ни на какие беды, она оставалась веселой, доброй, открытой и преисполненной долга, никогда не унывала, и это всегда придавало сил другим. Вот и сейчас она даже не собирается проливать слёзы о том, что было. Она радуется тому, что есть!
И, наверное, поэтому Альк без всякого стеснения произнёс:
— Прости, что мы столько лет не виделись.
Она, всё с той же улыбкой, лишь покачала головой и отвела с его лба прядь волос.
— Простить — за что? — спросила она. — За то, что не остался навсегда ребенком? За то, что вырос?
— Я мог бы тебе написать… — пожал плечами Альк.
— Значит, были другие, более важные дела.
— Ну зачем ты меня оправдываешь? — вздохнул Альк. — Лучше б поругалась!
— Уверена, ты и сам себя поругал, вдоль и поперёк. Ну и будет с тебя, — госпожа Хаскиль вновь улыбнулась и поцеловала сына.
Они помолчали. Альк прислушался к себе. Ничего не было, только слабость и пустота. Если попытаться сейчас подняться с кровати, — упадешь неминуемо.
Он посмотрел на мать. Постарела… Дед был прав, как и всегда. Постарела, да не на пять лет, а на все пятнадцать. Или ещё больше…
— Ты так плакала перед тем, как я ушёл, — уронил он.
Мать пожала плечами.
— Кто угодно плакал бы на моем месте, — сказала она уверенно. — Так у всех… Когда дети взрослеют, нам либо грустно, либо страшно, либо завидно. Главное, чтобы не было стыдно. Впрочем, будут свои, поймешь. Но с тех пор прошло много лет. Я столько думала о тебе… — она нахмурилась. — В конце концов я поняла: ты бы ушёл все равно. И Пристань тут совершенно ни при чем. Тебе нужно было искать свою дорогу, вот и все, — она отёрла некстати набежавшие слёзы и на щепку отвернулась.
— Я ведь её так и не нашёл, дорогу эту, — со вздохом сказал Альк.
Мать опять улыбнулась.
— Ещё найдёшь. Ты молод. И я тебя верю, — кивнула она. — Но ты даже не представляешь, как я рада, что ты жив! — она снова обняла своего повзрослевшего сына.
— Я рад так же, как ты, — Альк обнял мать в ответ, закрыв глаза.
— А о той девушке ты мне расскажешь? — напрямую спросила госпожа Хаскиль, отстранившись и посмотрев в глаза сына.
Взгляд его на миг затуманился. Сердце забилось чаще. Слишком больно ещё было говорить о потере. Да и мать расстраивать Альк не хотел.