Свет маяка

Жигалов Иван Матвеевич

— Такого не было и не будет!

— А вот немцы пишут: взяли.

— Врут они!

— Врут, говоришь?

— Врут!

— Да-а, — протянул Иванов. — Правда? А где же она, правда-то?

— Может, и о Москве слыхали? Толкуют, там тоже немцы. Скажи, милый, как на духу — зачем пришел?

Шуханов ответил:

— Пришли, чтобы рассказать вам о Ленинграде. Людям там очень трудно, но они держатся.

— Знаем! Все знаем. Знаем, что нет в Ленинграде немчуры и не будет! И в Москве нет. — Иванов взял с кадки положенную

Шухановым листовку с оторванным уголком. Такую он уже читал. В ней фашисты описывали, какие ужасы переживает Ленинград. — «Город сам запросит пощады, сам сдастся. Никто ленинградцев не спасет!» — вслух прочитал и зло воскликнул:

— Брешет Гитлер!

Шуханов, вспомнив, что захватил из рюкзака кусочек ленинградского хлеба, завернутый в кальку, достал его и подал Никите Павловичу.

— Из Ленинграда, — сказал он. — Дневная норма рабочего. Двести пятьдесят граммов…

Иванов посмотрел, понюхал, попробовал на зуб и сплюнул:

— Да неужто его едят?

— Едят! Да ведь и такого нет.

Никита Павлович качал головой. А Шуханов все говорил и говорил о родном городе, о его людях, которые не покидают постов, работают на заводах, о голоде, ежедневных многократных бомбежках и артиллерийских обстрелах.

— Так-то, — тяжело вздохнул Иванов. — Трудно людям. — Помолчал. — Значит, ленинградец? Загляни-ка завтра. О Чащине я расспрошу, быть может, что и узнаю от людей… Наверное, узнаю… — Он поднялся, давая гостю понять, что на сегодня разговор окончен. — Закури на дорожку, — протянул кисет. — Завтра еще потолкуем.

Когда вышли из бани, на улице уже была ночь. Никита Павлович позвал Володю. Тот сразу появился.

— Проводи до гумна. Иди прямиком, — и к Шуханову:

— А завтра тот же человек подъедет. Бывайте здоровы, — и протянул широкую теплую ладонь.

Шуханов пожал ее. «Странный бородач, и чего вдруг прервал разговор?».

Лепов и Веселов вышли из риги. Они здорово перемерзли.

— Ну? — произнес Лепов.

— Порядок? — спросил Веселов.

— Ни черта пока не пойму, — сказал Шуханов.

— Завтра за мной приедет тот же мужик.

Всю дорогу шли молча.

На следующий день Иванов сам выехал к песчаным карьерам. Остановив Химеру в густом молодом ельнике, стал дожидаться и вскоре увидел шагавшего на лыжах человека. Присмотревшись, узнал вчерашнего гостя.

— Садись, подвезу.

Подождав, пока Шуханов устроится на дровнях, повернул на зимник, неширокую, в одну колею, лесную дорогу и, ударяя лошадь вожжой по впалому боку, спросил:

— Так тебя не Шухановым ли звать-то?.. Вот ведь ленивая, еле ноги передвигает. Ты вчера интересовался Чащиным. Так я разыскал его. В гости ждет. Поезжай, говорит, Иванов, доставь мне двоюродного братенника, Шуханова. Я тут же и собрался. Чащин у нас в почете. Сам понимаешь — со старостой шутки плохи. Чуть не так — и голову на плаху.

Шуханов не мог понять, что все это значит.

Если провокация, то зачем бородачу самому было ехать в лес? А сдать его старосте он мог и вчера. Откуда ему известна его фамилия?

— Закури, — предложил Иванов. — Чего пригорюнился, чай, в гости к старосте едешь. На, держи, — протянул он кисет. — Если что, так ты говори, мол, двоюродный братенник Вениамина Платоновича.

Шуханов достал свой кисет с остатками махорки и протянул его.

Иванов взял щепотку, понюхал, понимающе прищелкнул языком:

— Добрый табачок. Давненько такого не курил. Может, кременчугский? Помню, как в старину торговцы выкрикивали: «Полукрупку-табачок любит псковский мужичок-волосатичек. А ну, давай подходи, закуривай!». Жаль маловато, на одну трубку только.

Шуханов смотрел на тощие бока лошади, на падающие снежинки и на душе у него было муторно. «Ну и бородач. Такого не поймешь».

— Почему вы, Никита Павлович, решили, что я Шуханов? — спросил он.

— Как — почему? От Чащина узнал. Начальство все знает.

— А если точнее?

— И еще у нас есть телефонная связь с Ленинградом. — Никита Павлович засмеялся. — Немцы нам ее установили. Как только ты вчера ушел, у меня в бане зазвонили. Беру трубку. «Не у вас ли, говорят, Шуханов со своим отрядом остановился? По всем псковским лесам ищем и нигде найти не можем». Поинтересовался: «Какой, спрашиваю, он с виду?» Мне обрисовали. Сейчас смотрю на тебя — все сходится. Не веришь? И правильно делаешь. Ну, а Асанова знаешь?

Заявление Иванова о телефонной связи насторожило Шуханова, но, услышав про Асанова, он вдруг сразу все понял: «Значит, нашей судьбой интересовался Андрей Дементьевич. По радио. Так вот почему так неожиданно бородач прервал разговор. Ему нужно было с кем-то посоветоваться».

И недоверие, которое питали друг к другу ехавшие по лесу два человека, окончательно рассеялось. Даже Химера, словно почуяв это, пошла резвее.

— Так вот о Чащине, — прервал молчание Никита Павлович. — Сам понимать должен, для чего нам потребовалось посадить старостой верного человека. У гитлеровцев свои планы, а у нас — свои. Им с нами, русскими, тягаться в хитрости — кишка тонка… Да… А насчет письма дочки Чащина ты правду говорил или придумал?

— Письма у меня нет, но Чащина у нас в отряде.

— И Шуханов рассказал, как попала Тося к ним, как привела их в песчаные карьеры. — Она нам говорила о вас, Никита Павлович, и о Карпове. Вот об отце все молчит. Думается, девушка не знает, что ее батя староста.

— Не знает, говоришь?.. Ну, теперь объясните. Так-то.

— Выходит, я сейчас встречу Карпова? — спросил Шуханов.

— Сейчас — нет, но повидаетесь. А вот одного знакомого представлю. Тут у нас радист появился. Фамилия Камов. Не припомнишь?

— Нет. Не помню.

— А он все толкует, что тебя знает. Может, и промашка.