Свет мой Том I
Шрифт:
— Партизана?! Партизана?!
Да, тут ему было не до смеха, хоть и, право, смешно то, что немцы подозревали в партизанстве любого жителя, даже малолетнего, и боялись этого.
Анна спасла Антона. Что божья страдающая мать обхватила его, прикрывая, руками прижала, как он пятился, спиной к себе, и только говорила:
— Мое! Мое! Мое! — Она лишь почувствовала неладное и, наверное, хотела сказать: мое дитя! Но не успевала договаривать из-за страха быть непонятой в эту напряженную минуту. Где-то-где-то убедила она нацистов: они поуспокоились, урча
И все-таки Антон не покинул мать на ночь: лег спать — чтобы было незаметней для немцев, но поближе к ней, — под ее железную кровать, что приткнулась на кухне, у входа самого. И всю-то ноченьку проелозил-прокрутился там, на ватной подстилушке: ему мешало что-то грубое под боками, как он ни поворачивался. А наутро разглядел получше: здесь же, в изголовье, было положено несколько немецких автоматов и противогазов!.. Как же можно было жить среди оружия?
К счастью, днем эти начальственные нервные постояльцы убыли.
XIII
А в один еще не поздний зимний час послышалось тяжелое назойливо-переливчатое гудение самолета, закружившегося в небе над промерзлым Ржевом: «у-у-у! у-у!» Тотчас громыхнули взрывы бомб. По-настоящему. Что было чем-то неожиданно ожидаемым. Тут уж, запоздало, опомнившиеся немцы подняли легкий тарарам: судорожно застрочили из пулеметов по нарушителю их спокойствия.
— Вот и наши весть нам шлют! — Наташа, все ребята Кашины так обрадовались этому событию, хоть и боязно-таки было находиться под бомбежкой такой — теперь нашей…
Это означало главное — что наши войска сражались, не бездействовали, отнюдь; происшедший налет вселял в местных жителей надежду на неминуемое освобождение от ретивого супостата, его прихвостней.
Между тем, двое серозеленых солдат, второй день квартировавших в избе Кашиных, схватив свой длинноствольный пулемет с двуногой, ругаясь и топая сапожищами, выскочили вон. Они на улице, как увидели последовавшие за ними братья Саша и Антон, приставив пулемет стволом к карнизу крыши, тоже включились в общую пальбу: наугад прострачивали темно-синее небо, где невидимо перемещался советский бомбардировщик. Бомбы гулко взрывались, звенела оттого земля, барабанили зенитные и пулеметные выстрелы и таяли в темной вышине прерывистые пучки горячих трассирующих пуль. Чего-чего, а подобного добра у немцев хватало.
— До чего же лупят они, ироды! — встревожилась Анна. — Лютуют!
А сынки ее утешали тем, что вояки вслепую палят.
После перерыва постояльцы вновь выбежали вон из избы с пулеметом и постреляли из него сколько-то минут, а затем резко прервали это свое занятие, еще не кончилась бомбардировка, затащили пулемет обратно в избу. И тот солдат, что был потощее, с перекошенным лицом, мигом исчез опять в сенях.
Что он за дверью делал — заглушала пальба, еще неутихшая; но лишь он зашел после этого в избу, как и снова заспешил обратно же. Что повторилось и еще. Стало все предельно ясно тут. И только улетел, отбомбившись, самолет и все вокруг поуспокоилось, Анна, взяв коптящую керосиновую
— Ах, ты, окаянный! — ругнулась она, тотчас вернувшись. — Должно, с перепугу он…
И все ребята в доме, уже в точности поняв, что такое было с перепугавшимся солдатом, рассмеялись очень весело, смеяться ведь не разучились даже в самые тяжелые моменты оккупации.
Вот, схватившись за больной живот, стоная, немец вылетел вновь за дверь. А когда он уже возвращался, его неожиданно так и встретила и, считай, атаковала негодующая Анна:
— Эва, ты какой! У меня и маленькие так не делают. В сенях… Все убрать сейчас же! Вот я покажу тебе! — И поднесла она к самому его носу руку, сжатую в кулак.
Тот отпрянул даже взад, моргая веками, а после тихо оскорблено заворчал:
— Матка, русски бомба — у-у! — заговорил потом, оправдываясь. И показывал на свой живот круговыми движениями тощих рук, — бр-р-р!
Из передней выглянул в кухню, за порог, его старший напарник и, сразу догадавшись в чем дело, с минуту чихал, вертел плоской головой и тонко заливался (он, верно, юмор понимал и признавал) в нервном смехе:
— Матка, nicht gyt, nicht gyt; dort — у-у, у kamrada — фр-р-р!
Затем заикал, точно объелся чем-то.
Анна дала солдату, с которым грех случился, заступ и тряпку. И присмирено те вдвоем, зажегши стеориновые плошки, попыхтели на уборку в сени и в течение какого-то времени было слышно там выскабливание заступом обледенелых половиц.
Дети — ну! — покатывались со смеху:
— Ой, надо ж! Ну и мамка у нас — страсть бедовая!
— Да, номер такой отколола — ого-го!
— Прямо с кулачищем на немецкого солдатика затюканного — приласкала…
— О, комедия! Он, бедненький, аж присел, прижмурился: испугался больше, чем бомбежки, поди…
— Зато будет знать порядки наши. — Анна вскинулась — с правотой. — А то они расгеройствовались тут… Сперва-то я струсила шибко, только его приструнила…
— Нет, рассказать это кому — кто в невероятность поверит?
Для местных жителей, однако, ненадолго просиял просвет оттого, что было бомбление; обычно прошла еще одна ночь с уже ожидаемой, как должное, бомбежкой. А поздним утром у колодца тетя Поля безо всяких предисловий огорошила Антона:
— Хвастают они, счастливые, что все-таки ахнули наш самолетик.
— Какой?
— Да бомбивший нас полуночник. Не слыхали?
— Нет, не может быть!
— Говорят, что рухнул перед Сбоевым; навряд ли они врут, коль сейчас туда позалимонили зеваками. И мой Толя изготовил лыжи — тоже собирается. Не пойдете с ним?
— Пускай подождет — и мы сейчас…
Старший брат Валерий, Антон и двоюродный брат Толя, легко поскальзывая по снегу на лыжах и обгоняя заспешивших к Сбоеву оккупантов и своих сельчан, приблизились к месту в поле, куда в землю врезался грудой, перевернувшись и переломавшись, наш бомбовик защитной окраски, с красными звездами на крыльях. Было страшно ближе подойти к нему, к его останкам. Однако же подошли…