Свет мой Том I
Шрифт:
Огненно-железный смерч, обрушенный немцами на Советский Союз 22 июня 1941 года, смел и перепахал за четырехлетие пол страны; он выбил седьмую — лучшую — часть населения (около 30 миллионов) отчего его всякое жизнеобустройство надолго откатилось. Тому способствовала и блокада холодной войной, устроенная Западом («награда» за освобождение Европы от фашизма). А новая внутренняя катастрофа — с перестройкой и реформами — растащила целостность и производственную основу России. Под девизом не состоятельных ее устроителей: «пусть выживет сильнейший». Ненавистные
XVI
И был час новейшего времени — с еще убывающей, можно сказать, постперестроечной горячностью, когда начисто освободились, размылись и сместились все значения и для Любови Кашиной, жены Антона, и когда она даже с веселостью вспомнила один представленный в своем воображении эпизод, увидав двух дружков — сослуживцев Даши, дочери. Она подсела к ним в стоявший (пока Денис заскочил в магазин) блистающий серебристый лимузин — «Опель» — сладкую мечту и зависть любого простолюдина и простолюдинки тоже, хотя это также и привело ее в легко объяснимое для нее самой уныние. От приходящего внезапно уныния она уже не могла освободиться. Ее чем-то завели и только что услышанные ею на улице фразы, сказанные прохожими.
— Ну, а фильм ты досмотрела до конца? — спросил осанистый мужчина. — Жена мужа кокнула или кто-то другой?
— Жена его отравила, — показалось, с наслаждением сказала ладная женщина.
— Ох-хо-хо! Все имеет свои последствия: и хорошее, и плохое; ничего не бывает без ничего, всем известно.
— Должно, друг мой. Не спорю.
— Нынче же для всех, или, вернее, у всех — игрушки: то мишка, то песик, то длинные ноги у секретарши, то дворец, то команда футбольная, уж про авто и не говорю, белые зубы, кайф, секс, визг, писк…
— Жаловалась Светочка Юркова нам: ничего не хочу, в Москве ничего не выбрала для жизни. И придется ей теперь в Америку лететь…
Был же март, текло; в луже, впрочем, голуби купались, даже ворковали; бездомная грязная дворняжка бежала озабоченно куда-то вдаль — шмыгала среди ног снующих горожан. И два интеллигента несмиренных, сивых, тощих (будто недокормленных), толковали, походя, обшагивая на проспекте разрытый с осени тротуар.
— Нас преследует злой рок? — вопрошал один из них — непричесанный, носатый, в бежевой куртке-размахайке. — На бесчестье клоны, истуканы маршируют, скачут? Агрессивный стиль во всем? Фейерверки сплошь? И спасенье — в нас самих? Нельзя, Анатолий, так жить!
— Нельзя, Степан, — а живешь вот с чувством унижения, — говорил его спутник, с реденькой бородкой клинышком, в синем пальто и спортивной шапочке. — За нами ж — семьи и студенты. Смалодушничать — и бросить все?! Я и в Первомай пойду на Дворцовую… Чтоб встряхнуться…
— Кажись, ты коммунистом был?
— Почему же был?! Отреклись тузы: Ельцин, Горбачев и обслуга их.
— Ты запомни: серые люди имеют и серых прихвостней. На этом и КПСС свалилась. Никогда не связывайся ты с дураками. Свою глупость не знаешь, куда деть.
— Кляп с ними, Степан! Они уже
— Ой-ли! Начертоломили похлеще ворогов. Они вступают в партию — и ни гу-гу об этом никому, а выходят из нее — им обязательно нужно хлопнуть дверью на всю страну. С треском. Чтобы матица задрожала и обрушилась.
— Что ж, живем — нелюди, помрем — не родители.
— Наши управители бессильны что-то мочь. Мольба и раболепствие нам не помогут, хоть ты вывернись.
— А тут молись — не молись: все мы теперь заложники деляг, особой породы хищников. Рычат на народ: — «Не мешай! Не митингуй! Не проси зарплат и льгот!» Бесчестье — матрица желанная для них. Жертвы и не в счет… Все с лихвой оплачено…
— Все же, знать, на честь нужно мужество иметь. А душа у элиты мировой замусорена капиталом под завязку…
— Когда ж только очнутся наши власти?
— И не жди! Они не бодучие — комолые. И зачем им подставлять этот дикий грабительский капитализм? Они ж волокут нас именно сюда… Все запуталось в Москве.
— Но ты, Анатолий, по-прежнему есть физик-теоретик?
— В общем-то… И сейчас преподаю…
— И, что, уже не создаешь никаких особенных рогулек-растопырок?
— А-а, это-то… из области практической… Все отошло.
— И основы физики не изменились? Те же…стройные?
— В общем-то они фундаментальны. А у тебя, Степан, как у фотографа?..
— Изменения существенны. Нынче требуются навороты, подгонка под товарность, пресловутый евростандарт. Забудь про мастерство и человечность! Покажи-ка необузданность, дикость. Вот изюминка, смотри! — Степан указал на два глянцевых витража, выставленных на панели рядышком: на одном изображен был мордастый, мелкоглазый и щетинистый детина — он, безобразно скалясь, требовал: «Хочу экзотики!» На другом — то же самое уже требовала какая-то отбеленная, обстриженная и еще противнее оскалившаяся девица. — Подобных шедевров я, старый мастеровой, попросту страшусь.
— Здравствуйте, Анатолий Павлович, — неожиданно поздоровался с ним (и кивнул его спутнику) вывернувшийся откуда-то юлой розовощекий и длинноногий парень в яркой куртке, надетой нараспашку.
— Приветствую тебя, Денис Снетков! — узнал сразу профессор своего выпускника. — Как ты? Где работаешь?
— В одной фирме. Американской.
— Значит, физику отмел? — И профессор отмахнул рукой.
— О-о, с ней не проживешь теперь! До свидания, Анатолий Павлович! Я спешу. — И удалец скрылся за углом.
Оттого, прихмурясь, Анатолий Павлович, даже забыл, что же им конкретно надлежало купить. Спросил у Степана, и тот напомнил ему:
— Не то розетки и глазки к двери металлической, не то кран-буксу к раковине, т. е. к смесителю.
— Да-да! А зачем то, се?
И, так бормоча, они шагнули в самораздвинувшиеся перед ними стеклянные двери супермагазина.
Между тем Денис Снетков вплюхнулся в автомобиль. И как пропел от распиравших его чувств — ну, совсем приятный всем щенок, виляющий хвостом, — другу Саше Залетову, сидящему за рулем: