Свет мой Том I
Шрифт:
Но, выходит, этим самым Антон навлек на себя подозрение: начальство батальонное крайне всполошилось.
Очень славно балеринка разбежалась…
V
— Итак, за дело, капитан: пока матрос Кашин у меня… Стоит в кабинете…обыщите его шкаф, — нервно говорил майским днем в телефонную трубку замполит, прилично-обходительный майор Маляров, изначальный душеприказчик Кашина, — наставлял приличнейшего Смолина, ротного. — Возьмите его записи… Я надеюсь на Вас… Иначе, боюсь, все мы загремим… Полетят у нас погоны…
— Чего-чего?! Попал в подозрение?! Сколь же смешно!.. — аж задохнулся от возмущения Антон — не агнец божий,
Влетев в кубрик, он решительно заслонил собой шкаф, дверцей которой уже лязгали старшина и капитан — они пытались взломать внутренний замочек:
— Все! Хватит вам курочить вещь! Сам я отнесу… Охотно…
И взломщики, как-то пристыжено, потупив взгляд, отступили. И смылись.
Не раз случалось, что Антона с радостью и за шпиона принимали (все-таки он всюду рисовал), забирали в милицию. Притом и заодно, глядя на его рисунки, журили назидательно — мол, нехорошо, милейший, что рисуешь коровники, крытые соломой… Кстати, все праздные люди, кому ни лень, кто сам не создавал ничего материального, учили его, что и как нужно рисовать и писать; только трудолюбивые крестьяне, проходя мимо него, работавшего кистью или карандашом, всегда учтиво, с великим уважением, желали ему:
— Бог в помощь!
Было же, что летом 1945 года шестнадцатилетний Антон, прослужив два года в прифронтовой части, демобилизовался и стал работать рекламным художником в кинотеатрах, мастерских и одновременно учился в вечерней школе — восполнял четырехлетний перерыв (вследствие военных действий) в учебе. Он мечтал по окончании десятилетки поступить в Академию Художеств. Однако и снова прервалось учение. В 1949 году ржевские военкомовцы призвали его на Флот, причем бодро внушали, что ему несказанно повезло; они не хотели и слышать, и знать о том, что он-то уже воевал и имел награды (они сами ему их вручали). Был попросту недобор. А подошел призывный возраст — и баста!.. Ищи-свищи вдогонку справедливость…
На следующий день помполит Маляров, возвращая Антону стопку его исписанных листков, признался с явным разочарованием, или недоумением:
— Я не нашел в них знакомых фамилий, описания служебных событий, хотя почерк неразборчив — нарочно?.. Откуда ж ты все взял, переписал?
— Ниоткуда, — ответил Антон. — Из своей головы…
— Что, придумал сам?! — Майор округлил глаза, взаправду изумленный. — Ну, ты даешь!.. А зачем?
— Пишу пьесу. Рассказ…
— Не шутишь? Для чего? Зря, по-моему… Мучаться… Книжек столько на свете, что их не перечесть за век… — Тень непонимания, как легкого помрачения, легла на округло-розоватое, почти женственное лицо Малярова. Нет, он не желал ни малейшего зла никому. Это вскоре же подтвердилось.
Майор поручил Антону прочесть новобранцам свежена-печатанную в «Правде» статью Сталина «О вопросах языкознания». Но он засомневался: есть ли в этом смысл — восемь газетных полос, а ребята разны национально, не обучены грамоте; он сам прочел — и статья не очень-то завладела его вниманием. Имеются подшивки
— Смотри, Кашин! — только и погрозил ему пальцем помполит. — Ты договоришься…
А затем должностные начальники и более серьезно покусились на его независимость: совсем неожиданно предложили ему учиться на срочно вводимых в экипаже офицерских курсах — сущее недоразумение для него. Все экипажное начальство уговаривало его подряд три дня, вызывая его к себе для очередной проработки и внушая ему, что так надобно нашему Флоту, нашей стране, и попутно пугая чем-то; он же отказывался наотрез становиться офицером, не раздумывая нисколько; он давно выбрал свою стезю, не намерен был сворачивать в сторону. Притом он как в своих суждениях, так и в поступках, всегда был независим, донельзя самокритичен, непреклонен во всем перед кем бы то ни было; действительно, чем больше на него наседали в чем-либо, кто бы то ни был, тем больший отпор получали от него. У него была только одна, он твердо знал, привилегия: быть просто художником — творить.
— Значит, ты меня бросаешь, — упрекнул его Иливицкий. — Одному мне отдуваться?
— Что не сообразно духу своему, ты считаешь, — в том не уступай, — заметил Кашин. — Защити себя. Попытка — не пытка…
— Легко говорить тебе — ты не боязлив, прешь себе на рожон…
— Ну, не хочешь перечить — кто ж виноват? Подставляйся, валяй…
Тем временем хмурый капитан Смолин вызвал в кабинет его и старшину первой статьи мощного Нечаева, дежурного по роте, и приказал тому взять двух матросов с карабинами и насильно — последнее средство — отконвоировать его, матроса Кашина, в курсантскую роту.
— Еще один бессмысленный приказ! — Антон ожесточился. — И ты, Мишка, выполнишь его — заарестуешь безрассудно друга своего?
Обескураженный Нечаев лишь растерянно пожал плечами.
— Подожди же, друг, не ввяжись в маразм и пока уйди-ка, не мешай, — говорил Антон; — Я обращаюсь к Вам, командир, боевому офицеру, участнику того штормового перехода наших кораблей в сорок первом из Таллина в Кронштадт: — Вам угодно таким методом принуждать меня, юного участника войны, к согласию авантюрно играть роль в офицерское звание? Не коробит ли Вас самого от такой принудки? Ведь я осознанно еще в сорок третьем избежал участи быть в Суворовском училище и нисколько не жалею об этом. Уйма желающих найдется стать офицером. Без кнута. Не побойтесь отклонить нажим на Вас столь неправого начальства, только и всего.
И молодцеватый капитан, наливаясь краской, устало выслушал Кашина, вздохнул и отпустил его восвояси.
Безволицу пронесло!
VI
А затем Политуправление Балтфлота дало распоряжение: для подготовки предстоящей в Москве выставки работ флотских художников временно направлять днем в Базовый матросский клуб (Площадь Труда) матросов Иливицкого, Кашина и Старова. Тут и Иливицкого, на радость ему, выпустили из муштровой курсантской роты. Подфартило им? Лафа?
Этим не меньше их самих был доволен солидный Игорь Петрович, клубный гражданский руководитель, опекавший их. Он приговаривал, когда они собрались в клубе:
— Только не тушуйся, молодежь; все у вас получится на ять, поверьте. Смелей рискуйте… Итак, натяните холсты, проклейте, загрунтуйте их — вам такое не в новинку. И давайте: пишите маслом на славу все, что вам заблагорассудится. Несите сюда все свои эскизы, наброски, наработки… Посоветуемся, отберем и выставим что-то стоящее сначала здесь, в фойе; а уж отсюда потом и для Москвы отберутся ваши вещи какой-то — я надеюсь, профессиональной — комиссией.