Свет мой, зеркальце, скажи…

Стрельникова Александра

Вне всякого сомнения: он хотел, чтобы я видела этот предмет в его руках. Как я не запнулась об ковровую дорожку и не пролила воду – не знаю, не знаю…

По дороге до «редакторской» я лихорадочно сообразила, что ни в коем случае нельзя сейчас закрывать дверь моего кабинета. Если закрою, он сразу поймет, что я испугалась, потому что видела в его руках нож. А я, ведь, ничего не боюсь, и я ничего не видела… Разве не так? И даже не слышала, когда возвращаясь назад, он, находясь не в поле моего зрения, чуть царапнул лакировку деревянной двери «редакторской».

Не слышала.

Нет, нет, ничего не слышала… Потому что до меня, бестолковой такой, только сейчас дошло, что стучался в мою закрытую дверь он рукояткой, а царапал ее лезвием всё того же ножа… Я уже так давно и столько раз слышала эти звуки на второй смене. И только сегодня, только сейчас, с жуткой отчетливостью поняла, каким инструментом они производились.

«Ой, мама, мне страшно! Вот брошу сейчас всё. И бегом вниз по лестнице, никого ни о чем не предупреждая! Но, стоп. Стоп, девочка, успокойся. Возьми себя в руки. Ты на работе. Так нельзя. Если сейчас покинешь рабочее место, то, как будешь оправдываться перед начальством в понедельник?» – уговаривала я себя.

Я достала из ящика стола маленькое зеркальце и глянула в него. Ужас застыл в моих глазах. Я была даже не бледная, а какого-то невообразимо зеленого цвета.

«Мне бы чаю крепкого сейчас», – судорожно пронеслась мысль в голове. У меня были ледяные руки, а это означало, что и без того мое хронически низкое давление, упало, очевидно, до какой-то критической отметки. Я потерла руки, потрясла головой, то ли скидывая с себя наваждение, то ли вытряхивая ужас из своих глаз.

Затем достала румяна и подрозовила себе щеки. Подкрасила поярче губы. Я действовала на каком-то «автомате», во всем теле ощущая странное онемение, словно была под наркозом или в тумане. На автомате полила цветок, так же на автомате поймала ошибку в тексте, на автомате зашла в телетайпную, чтобы отправить «служебную» в Киев…

Аппараты молчали. Телеграфистки пили чай, ловя момент, пока не было работы.

– Ой, милые женщины, я тоже чая хочу, – заставила себя, как ни в чем не бывало, всё так же на автомате, улыбнуться я. – Угостите? А я вам конфетки и печенье могу предложить.

Через минуту я вновь входила в телетайпную со своей чашкой и сладостями. Женщины предложили чай и монтеру. Он отказался, отправившись в свою мастерскую, пряча одну руку в карман. Мне налили заварочки покрепче, как я просила. Добавив кипятку в чашку из электрочайника и поблагодарив дам, отправилась в свой кабинет.

Плюхнувшись в кресло, с жадностью отпила обжигающий напиток. И даже сквозь непреходящее онемение стрессового «наркоза», физически ощутила боль в сердце.

«Так, так, – судорожно проносились мысли в моей голове, – значит, прячем от телетайписток нож в кармане… Значит, вполне и всё адекватно понимаем, что очень даже эти женщины удивились, если бы увидели его разгуливающим по коридору с таким «предметом»… Да еще после недавнего несчастного случая. Значит, этот «реквизит» предназначался только для меня. Но ведь это – уже шантаж. Шантаж»…

Впрочем, от осознания этого мне не стало легче. Я прекрасно понимала, что произошла замена «мизансцены». И «театр действий» из комнаты монтеров

уже давно переместился под двери «редакторской». И еще: сегодня ни в коем случае нельзя закрывать дверь моего кабинета. Я просто не вынесу, если опять услышу этот царапающий звук… Но дело не только в этом. Я ведь не знаю, что у него в голове. А там, как известно, у каждого свои тараканы…

Еще я помнила (Римма мне когда-то давно говорила), что техникам для их работы выдают спирт. Я с обмиранием сердца думала: вдруг он «для храбрости» разведет хотя бы пятьдесят граммов… А я тут с двумя пожилыми женщинами за закрытыми дверьми.

Работы после обеда было совсем немного, телетайпы лишь изредка стучали. Впрочем, даже если у телетайписток был завал, то у монтеров всё равно работа была «не бей лежачего». Телеграфные аппараты не так уж часто выходили из строя. Конечно, можно было бы почитать книгу, послушать музыку по радио или на магнитофоне, да мало ли что еще…

Но юноше нравилось стоять у окна, поджидая, когда я выйду, если дверь была закрыта. Или, молча дефилировать по нашему длинному коридору, бесконечно заглядывая в «редакторскую», если дверь была открыта. И сегодняшний день не был исключением. И мне надо было этот день еще пережить.

Я очень боялась, что одна из телеграфисток может отпустить домой свою напарницу, которая жила в пригороде. И тогда мы, вообще, останемся втроем за закрытой дверью.

Никогда время не тянулось так долго, как в ту субботу. Никогда так жутко я не ощущала свое одиночество и оторванность от мира.

С родными связаться не могла, у нас дома не было телефона. Обычно в субботу звонила главная редакторша, интересуясь, как обстоят дела на вверенном мне участке работы. Но в тот день она обо мне, словно, позабыла. Не позвонили и с комбината печати: бывало, в типографии могли потерять какой-то текст, и тогда присылали своего курьера за дубликатом.

В душе я взмолилась: «Ну, хотя бы потрезвонил кто-то по ошибке в нашу дверь из тех, кто пришел проверять золотые изделия, чтобы нарушить эту невыносимую тишину!»

Но никто так и не позвонил в тот день. Никто даже трелью дверного звонка не нарушил извне это жуткое замкнутое пространство. Эту жуткую близость с человеком, непредсказуемость поведения которого меня так напугала. Да, напугала, к чему лукавить?

Юноша, как всегда, ходил по коридору, чуть притормаживая шаг у открытых дверей моего кабинета. И каждый раз сердечко мое замирало: «Он сейчас с ножом или без ножа, спрятанного в кармане? А что, если вдруг он остановится на пороге и опять полоснет себя, пугая меня видом крови»?

Или – переступит порог моего кабинета… И – как там у классика? «Так не доставайся же ты никому!» Не скрою, пугала и такая мысль. Мне было страшно…

Поэтому в то дежурство я старалась не быть всё время одна, находя какой-нибудь предлог зайти в телетайпную и поболтать с женщинами (беспечно и беззаботно, как мне казалось). Во всяком случае, я к этому стремилась. А уж как у меня получалось, не знаю. Но всё же, телеграфистки точно не заметили моего полуобморочного состояния, в котором я пребывала до конца рабочего дня.