Свет мой
Шрифт:
— Дим! — моментально остывает Гришка. — А молоко-то у нее…
— Ясно. Козье.
— Да ну тебя! Чистые сливки — молоко-то. Я знаю, — Гришка оглядывается на избу бабки Усти, — я видел — таинственным шепотом говорит он. — У нее волшебная гусиная лапка есть. Она эту лапку в молоко сунет и — готовы сливки. Жирность — сто процентов.
— Хорошо бы эту лапку на ферму, — загораюсь я. — Мама говорит, что у них молоко всего четыре-пять процентов.
— Попросить надо было бы! — поджучивает меня Гришка.
— А ты че молчал?
— Так она тебе и даст! Мне — может.
— Подумаешь! Фон-барон! Гришуха — без пера и пуха!
— Ах, вот ты как! — Гришка останавливается и никак не может понять: взаправду я или в шутку.
— Приходи вечером! К Марь Вановне сходим! — Бегу я от него прямиком нетронутой белой целиной снега к дому.
— Сходим! — радостно откликается Гришка.
…Как все-таки славно жить на белом свете, когда у тебя есть такой друг, как Гришка, это белое и чистое поле, дымы столбиками над домами, лай собак… баба Устя — ворожея, знахарка, партизанка, хорошая и добрая старуха.. Мир полон чудес и сказок.
Джурка
Со дня на день мы ждали, что Джурка ощенится, и у нас будут щенята, похожие на лисят.
У Джурки морда узкая, хвост большой пушистый, и сама она вся рыжая, огнистая. Однажды в нее из ружья пальнул лесник Егорычев — с лисой спутал.
Я выстелил свежим сеном конуру, налил чистую воду в миску, но вечером Джурка исчезла: ушла в лес.
Отец на это сказал коротко: «Инстинкт».
Появилась Джурка на пятый день. Смотреть на нее было страшно: вся в глине, одно ухо в крови, а глаза… в них было столько боли и горя, что и самому хотелось плакать. Отец сразу понял, в чем дело. Он обмыл раны, прижег йодом.
— С волком подралась. Как еще уцелела?
Мама стояла рядом и все ойкала и спрашивала:
— А где щенки, Джурка?
Джурка смотрела мимо, отворачивала голову.
Отец хладнокровно объяснил: «Волк пожрал щенят. По-развелось серых нынче… Вчера еду на «Беларуси» по дороге с поля, смотрю, а он, зверюга, стоит впереди меня, словно я ему Красная Шапочка. Гуднул — стоит. Ну, думаю, волк, не пробовал ты еще железный бок! Прибавил скоростешку — так ведь перед самыми колесами только отскочил. Вот нервы! Ему бы в школе работать. А?! Отскочил — и побежал обочь дороги, на меня смотрит, а глаза, что у покойника — мертвые, холодные. Смотрит и зубами так: клац-клац… Аж по спине мураши потекли…»
Три дня Джурка ничего не ела, только воду лакала да по ночам выла.
В лунную ночь я вышел во двор. Джурка положила лисью морду на землю, тело ее вздрагивало, а из глаз катились слезы. Собаки, оказывается, тоже плачут! Было светло, тихо. Я погладил Джурку, она от этой ласки застонала даже.
На следующий день к нам пришел дядя Паша Егорычев. В рюкзаке у него что-то шевелилось.
— Михалыч, — окликнул он отца, работавшего в огороде. — Принимай подарок!
— Кота в мешке?
Отец выпрямился,
— Да ты, Михалыч, почти угадал, — засмеялся дядя Паша. — У вас, кажись, Джурка ощенилась? Вот как раз ей на довольствие и поставить Приемыша.
Дядя Паша снял с плеч рюкзак, развязал его и вытащил за загривок лобастого крупного щенка.
— Ух ты! — восхищенно выдохнул отец. — Вот это экземпляр. Зверь! Где украл?
— Украдешь у нее… — дядя Паша легонько толкнул ко мне щенка. — Случайно наткнулся на нору. На семнадцатой деляне лес валили, так спугнули волчицу. Других-то она раньше перенесла, а этого бедолагу не успела. Я обхожу участок — слышу: скулит кто-то…
Пока взрослые разговаривали, я играл с Приемышем. Щен как щен. Ничего страшного.
— Пап, возьмем, а? Джурке не так скучно будет.
Отец почесал затылок.
— Ах ты, штык японский — щавель конский, — говорит. — Глянь-ка лучше на Джурку, видишь, какая нервная стала?
Джурка рвалась с цепи, лаяла зло, шерсть по загривку огоньком дыбилась, глаза — стальные.
Дядя Паша присвистнул:
— История! У себя волчонка оставить не могу — корова почует, перестанет молока давать.
— Слушай, — перебил его отец, — снеси Жирнову. Он давно мечтает кобеля хорошего купить. А то все жалится, — и отец строго посмотрел на меня, — что в его сад ребята по ночам шастают.
— Жирнову?! — разочарованно вопросил дядя Паша. — Я прошлым летом подарил ему дикого селезня, подранка. Очень он просил, мол, хочется новую крепкую породу для общества нашего развести… Так через неделю зашел попроведать крестника своего, а он, Жирнов, и говорит: «Улетел твой крякаш на юга, отдыхать…» А потом узнаю, зажарил он селезня-то, — да еще и похвалялся: «Есть же дураки на свете». Это он обо мне…
— Да-а, — посочувствовал отец, — с него станется. Пустой человек. Как курица, только знает, что под себя гребет…
Приемыш остался у нас. Накормив его молоком из бутылки с соской, я отпустил Приемыша гулять. Он бегал по двору, а Джурка напряженно, с любопытством следила за ним. Наконец, и Приемыш увидел ее. Он взвизгнул радостно и бочком, косолапя, понесся к ней. Джурка зарычала, да так грозно, что и я оторопел, а Приемыш, будто споткнулся о невидимую черту, стоял, недоуменно глядя на рычавшую собаку.
Дружбы не получилось.
За ужином отец сказал:
— Дух у него волчий. Надо Приемыша помыть с детским мылом или прокурить осиновым дымком. Может, наодеколонить его?
Мама хмыкнула, весело глянула на отца:
— Тебе, отец, зоотехником быть бы? Куда ж она денется? Соски, вишь, тоской набухли, почернели… Да и сердце у нее, поди, материнское — приласкает еще.
Проснулся я рано утром, окно распахнул: в каждой росинке уже рождалось солнышко, птицы высвистывались друг перед дружкой, в небе облака, как корветы старинные с парусами белыми, розовыми.