Свет мой
Шрифт:
Гришка Верзилкин про бабу Устю все знает: он у нее три лета подряд козу пас. У козы той характер не сахарный. Однажды Гришка зазевался, а коза шмыгнула в чужую избу и давай там порядок наводить: квашню с тестом опрокинула, фикус объела, платье новое шелковое хозяйки наполовину сжевала. А Гришка голову к небу задрал — галок считает, ногами босыми болтает, пятки черные на солнышке греет.
Подошла к нему с тылу бабка Устя и ткнула клюкой в пятку.
— Так-то, пострел, мою козу держишь!
Гришка вскочил и —
На третий день у него на пятке бородавка выросла. Большая. Ни ходить, ни бегать. Испугался Гришка: пошел к бабке Усте — слезно каяться, прощения просить.
Бабка посмотрела его ногу, дунула-плюнула на бородавку и спрашивает ворона:
— Федор Иванович, что делать будем? Скуда ли? Серебро ли? Злато?
Ворон слетел с печки, полистал клювом толстую бабкину книгу в кожаном переплете, отвечает громко:
— Кар! Кар! Кар!
Так прокаркал, что у Гришки в волосах ветер заходил. А бабка только вздохнула:
— Чему бывать, того не миновать, милок. Ступай, соколик, к тятьке. Обскажи ему свое фулиганство, пусть он тебя маненько поучит. Потом ко мне придешь — посмотрим: прибыло ли ума в твоей головушке. Иди, сокол…
Гришка прискакал, прихромал кое-как домой, принес вожжи из амбара, лег на скамью:
— Бей, тятя! Виноват я…
У отца Гришки трубка изо рта выпала.
— Вот дурак-то несеянный.
— Бей, батя! Заслужил…
Отец огрел Гришку два-три раза вожжами да и кинул их под лавку: рука не поднимается невиновного бить. Гришка подумал, что гроза прошла, и все-то рассказал отцу без утайки. Да, видно, зря. Отец Гришку — за вихры и — на старое место. Так обутюжил сына, что Гришка два дня не выходил на улицу. Теперь от него худого слова не услышишь, культурным стал.
А бородавка в тот же день с пятки слетела, Гришка и не заметил когда. Баба Устя смеялась потом, говорила Гришке: «Легкая рука, Гринь, у тятьки твоего — враз две порчи вывел…»
— Димка! — на заборе повис Гришка. Легок же на помине! — Работаешь? Давай помогу. Я самый лучший в мире дворник!
— Опять в школу не пошел? — Я охотно отдаю ему лопату.
— Марь Вановна заболела. Грудная жаба у нее.
— Жаба?!
— Ага. Здоровая! — Гришка лопату втыкает в сугроб и показывает руками, будто сам видел. — Чуть не задушила Марь Вановну. Ка-ак прыгнет ей на грудь!
— Что ты врешь, Гришка! — сержусь я. — Зимой какие жабы?
Гришка трет варежкой свой задиристый нос. Брови у него рыжие, будто две собаки лохматые. Насупился-то как…
— Жаба у Марь Вановны в груди сидит. Не веришь? Стало быть, летом заскочила. Теперь ее душит, Марь Вановна умереть может… — он подходит вплотную ко мне и шепотом сообщает невероятное: — Вчера Марь Вановна мне две пятерки поставила.
— Врешь! — это известие удивило меня больше, чем рассказ о жабе. Гришка, всем известно, самый матерый двоечник.
— Провалиться мне сейчас! На луну упасть! Крысой дохлой буду! — клянется Гришка самой нашей крепкой клятвой.
— Надо к бабке Усте сходить. Она эту жабу болотную быстро на мороз выгонит. Пойдешь?
Страшно. Но признаться в этом стыдно.
— Пойдешь? — напирает Гришка. — Ворона посмотрим. Книгу старинную у нее почитаем. В этой книге каждого человека судьба написана. Узнаем… Может, ты маршалом будешь…
— А ты летчиком? — усмехаюсь я.
— Не пойдешь, значит, — Гришка далеко в снег забрасывает мою лопату. — Эх, ты! Друг называется… Испугался, струсил, сдрейфил. — Гришка презрительно сплевывает мне под ноги. — С таким в разведку ходить — только портки стирать…
— А вдруг она нас заколдует? Забыл про бородавку…
— Тебя в мышку превратит, а меня — в кота! Вот я тебя без соли съем! Ам! — запрокинув голову, хохочет Гришка. За это я его уважаю: отходчив он сердцем и зла на душе долго не держит.
— Когда идти-то? Может, завтра? Я еще по арифметике не делал…
— Айда сейчас! — хватает меня за рукав Гришка. — Я тебе потом помогу уроки сделать.
Помощник нашелся! Тоже мне… Две пятерки нечаянно получил, так уже и запомошничал…
Мы идем широкой улицей, утопая в снегу, идем на край деревни, где в маленькой избушке живет бабка Устя. Во дворе ее ходит коза, та самая… Мы — в калитку, она — голову к земле: целит рогами на меня.
— Мила, Мила, — заискивающе зовет ее Гришка, — Мила, Мила, — протягивает он ей пустую ладонь.
— Гриш, а зачем козе борода? — в такие минуты у меня как-то сами собой выскакивают глупые вопросы.
— Баба Устя! — кричит громко Гришка. — Баба Устинья!
Заскрипела, завизжала дверь избы, и на пороге появляется бабка Устя: с клюкой в руке, в длинном черном платье, высокая, строгая, глаза сощурены от света снегов.
— Здравствуйте, бабушка! — прячусь я за Гришкину спину.
— Здравствуйте, баба Устинья. Это я, Гриша Верзилин, — Гришка даже с головы шапку снял.
— А-а-а! Григорий… — голос у бабки, что у двери, простуженный деревянный. — А эт чей малец будет? — она тычет черным длинным пальцем в мою сторону.
— Теть Насти Сухаревой… Димкой зовут.
— Милка! — грозит козе бабка Устя. — Пошла в стойку! Кому говорено?!
Милка, недовольно мотнув головой, надменно зыркнув полосатыми глазами, убегает за избу.
— Как собака. Никого во двор не пропустит, — улыбается бабка Устя. Глаза у нее хорошие и улыбка добрая.
В избе чисто, прибрано. Все обычно, как и у нас. Не похоже, что тут ведунья-колдунья живет. Ни черепов, ни хвостов… Правда, по углам и над печью пучки разной травы и от этого — в избе легкий летний дух.