Свет над землёй

Бабаевский Семен Петрович

Красочная вывеска с головой лошади и с аршинными буквами «Красный кавалерист» была укреплена как раз на козырьке парадного входа, а в десяти метрах от дома, по указанию Хворостянкина, была сооружена коновязь. Но Хворостянкина беспокоили не столько самая внешность дома или такие детали, как вывеска и коновязь, сколько то, как бы лучше и удобнее разместить людей в новом здании. Себе, разумеется, он облюбовал самый большой кабинет с четырьмя окнами и дверью, выходившей на балкон; в соседней комнате, как и нужно было ожидать, посадил секретаря правления — грузного и подслеповатого мужчину Антона Антоновича Бородулина, знаменитого в Родниковской тем, что у него был удивительно красивый почерк; затем дал по кабинету агроному

и секретарю партбюро; не обидел и комсомольцев: им тоже была отведена просторная комната. «Нашей смене даю площадь приличную, — говорил Хворостянкин, — чтоб им тут можно было и заседать и танцы устраивать». В нижнем этаже помещались канцелярия и бухгалтерия, причем с помощью Хворостянкина за какие нибудь полгода людей там стало вдвое больше, так что даже в самой большой комнате столам уже было тесновато; по этой же причине главному бухгалтеру был отведен кабинет, а кассиру устроена клетушка, напоминавшая собой денник в конюшне. Тут же находился клуб, или, как говорил Хворостянкин, «зал заседаний», затем еще маленькая комнатка, где хранились книги и подшивки газет, а также комната для дежурных и посыльных. «Вот это, можно сказать, мы устроились неплохо! — самодовольно говорил Хворостянкин. — Теперь требуются таблички…» И стеклянные таблички были повешены на каждой двери, так что приходившие с поля колхозники легко находили именно тот кабинет, какой им был нужен.

Однако широкую натуру Хворостянкина мало устраивали таблички и вывески: он давно мечтал, так сказать, механизировать управление колхозом, и наконец мечта его сбылась. В этом году была пущена Усть-Невинская ГЭС, а через неделю после торжественного пуска станции новое здание правления «Красного кавалериста» было опутано проводами, как паутиной, — они тянулись по коридорам и сходились в кабинете Хворостянкина. К письменному столу подводился уже целый пучок проводов, в виде кабеля, а сбоку у стола, на специально прибитой дощечке, рябили, наподобие клавишей баяна, кругленькие кнопки разной величины и всевозможных цветов. Подле каждой кнопки были приклеены бумажки с надписями: «Бородулин», «кладовщик», «бригадир первый», «бригадир второй», «бригадир третий», «кассир», «главбух», «конюх», «комсомол». Была наклейка и с такой надписью: «Ив. Ив.», что означало: «Иван Иванович» — секретарь партбюро, ныне отстраненный от работы. И хотя Ивана Ивановича давно уже не было не только в колхозе, но и в станице, а слова «Ив. Ив.» еще красовались на клавишах хворостянкинской сигнализации.

Обычно Хворостянкин, войдя в кабинет своими тяжелыми шагами, садился за стол и нажимал толстым, поросшим волосами пальцем нужную кнопку, а через некоторое время в дверях появлялся Бородулин и, по-кошачьи жмурясь, спрашивал:

— Игнат Савельевич, вы нажимали «кладовщика»?

— Нажимал… Пусть входит.

Вот и сегодня Хворостянкин, как всегда, тяжело стуча сапогами, прошел в кабинет, сел за стол, и рука его сама потянулась к клавишам, палец уже отыскал кнопку «Ив. Ив.», но не нажал. Хворостянкин тяжело вздохнул и задумался. Затем ногтем отодрал бумажку со словами «Ив. Ив.», на ее место наклеил новую и надписал: «Нецветова». Снова хотел нажать и не смог. Палец только притронулся к слову «Нецветова» и тотчас отдернулся, точно это была не кнопка, а горящий уголек. Хворостянкин встал, прошелся по кабинету, постоял на балконе, потом открыл дверь к секретарю и сказал:

— Бородулин! Вызови мне Нецветову.

— Игнат Савельевич, а разве сигнализация не действует? — удивился Бородулин.

Хворостянкин усмехнулся и погладил усы:

— Все действует исправно… А только на нее у меня рука еще не подымается.

— А вы посильнее нажмите, — советовал Бородулин.

— Нажму, только не сразу… Дай срок, выдержку… А зараз зови, да повежливее.

Вскоре Бородулин вернулся и, постояв у порога, сказал:

— Докладываю: Нецветова уехала в поле.

— Когда

же она успела?

— Не могу знать. Конюх говорил, что на рассвете запрягла в бедарку коня и умчалась.

— Какой маршрут?

— Кто ж ее знает…

— Разузнай.

— И еще конюх говорил, что была она не в духе.

— Это почему же?

Бородулин виновато двинул плечами.

— Игнат Савельевич, — заговорил Бородулин, — прибыл Кнышев. Впускать?

— Не впускать, а приглашать, — сердито сказал Хворостянкин. — Когда я уже обучу тебя вежливости!

Бородулин молча вышел, а Хворостянкин отворил дверь на балкон, увидел у коновязи коня под седлом. «Так, так, — подумал он. — Ни свет, ни заря, а она уже мотается по степи… Не зашла, не посоветовалась и умчалась… Ну, как же можно с такой увязывать вопросы! Вот горе на мою голову!»

— Природой любуешься, Игнат Савельевич?

Возле Хворостянкина стоял Андрей Васильевич Кнышев, тот самый Андрей Васильевич, которого на собрании в Родниковской называли «академиком». Это был мужчина рослый, костлявый, с сухим и черным лицом, с куцей белой бородкой, — такие лица встречаются у казаков-стариков, постоянно живущих в степи; на нем была старенькая не по росту бурка с покатыми плечами, на голове — серенькая из войлока шляпа, какие обычно носят летом табунщики. И его карие глаза под жесткими седыми бровями, и тощие усы, и короткая, снизу потрепанная бурка, и вся его рослая сухая фигура придавали ему сходство со степным беркутом. Когда он взмахнул полой, как крылом, на бешмете блеснула Золотая Звезда «Серп и Молот» и приколотый чуть повыше орден Ленина.

— Ну, здорово, Герой! — сказал Хворостянкин. — Долго ты до меня не заявлялся. Садись к столу, выкладывай.

Хворостянкин уселся за стол, а Андрей Васильевич продолжал стоять, скинув на одно плечо бурку, и опять он был похож на птицу, у которой подбито крыло.

— Привез сводку роста поголовья? — спросил Хворостянкин. — Как там движутся вверх цифры? Какой процент заскирдованных трав?.. Чего же ты молчишь?

— Эх, Игнат Савельевич! Давно я приглядываюсь к тебе и не могу понять: есть у тебя в груди сердце или его уже там нету?

— Ишь чего захотелось! — Хворостянкин рассмеялся. — Для каких данных тебе потребовалось это знать?

— Для процентов, — с усмешкой сказал Кнышев.

— Давай будем говорить без шуток, — насупя брови, сказал Хворостянкин. — Выкладывай сводку и в разную поэзию не кидайся…

— Что сводка? — Кнышев вынул из нагрудного кармана лист бумаги. — Вот она… Возьми! В ней все в порядке. А только тебе бы нужно не сводкой, а жизнью поинтересоваться. Ты тут сидишь, сигналами звенишь, а в степи что делается? Не знаешь?

— А что там такое? — насторожился Хворостянкин.

— Эх, ты бы только посмотрел, что там происходит! — блестя глазами, заговорил Кнышев. — Куда ни глянь — травы в цвету, зелень такая, что без радости и смотреть на нее невозможно. А сколько разной птицы! А какие песни! А по утрам трава в росе, искрится каждая травинка, а по той росе, как по воде, носятся жеребята, — красиво!

— Когда это ты сделался таким на природу чувствительным? — спросил Хворостянкин.

От рождения… Эх, Игнат Савельевич! А видел ли ты восход солнца на сенокосе? Нет, должно быть, ты его не видел! В траве блестят косы, темнеют валки, пахнет земляникой, звенят сенокосилки, — это же такая песня!

— Ну, ты мне тут стихи не сочиняй и в поэзию не кидайся, — сердито перебил Хворостянкин. — Говори сурьезно: какие непорядки ты заметил в степи?

— И еще солнце не взошло, — все так же мечтательно продолжал Кнышев, — а в третьей полеводческой бригаде, как раз посредине двора, появилась бедарка, и стоит на той колеснице Татьяна Николаевна и держит речь, а вокруг — истинный митинг!.. И вот сходит на землю Татьяна Николаевна, а на ее место подымается Варвара Сергеевна Аршинцева — и тоже задает речь…