Свет над землёй

Бабаевский Семен Петрович

— Митинг? — вырвалось у Хворостянкина.

— Похоже на то.

— С кем согласовано?

— Про то ничего не знаю.

— Аршинцева! Знаю ее! Это же не баба, а черт в юбке!

Тут уже Хворостянкин не мог сидеть спокойно. Его рука сама потянулась к сигнализации, и палец быстро нашел нужную кнопку. Через секунду в дверях показался Бородулин.

— Тачанку! — крикнул Хворостянкин. — Да чтобы в один миг!

Бородулин исчез, а Хворостянкин подошел к окну — отсюда была видна конюшня, где стояли выездные лошади.

— Игнат Савельевич, — проговорил

Кнышев, — а здорово у тебя техника действует!

Хворостянкин смотрел в окно и молчал.

— Значит, уже митингует? — спросил он, ни к кому не обращаясь. — И без всякого на то согласования… А может быть, она в райкоме согласовала? Как ты думаешь, Андрей Васильевич? Согласовала?

— Про такое дело не могу знать, — ответил Кнышев. — Я тоже остановил коня и послушал. Очень даже интересные речи, молодчина!

Хворостянкин барабанил пальцами по стеклу и ничего не слышал, а возле конюшни уже бегал Бородулин, и кучер Никита спешно запрягал в тачанку лошадей.

30

Не первый раз летней порой Татьяна проезжала холмистой степью, и издавна знакомые места всегда поворачивались к ней своей повой стороной. Там тянулась ложбина в таком ярком убранстве трав и цветов, что ее уже невозможно было узнать, — нет, нет, такой красочной ложбины здесь не было! Там, по низине, под синим и безоблачным небом протянулись тени, и хотя Татьяна знала, что это были вовсе не тени, а кукурузные массивы, а поверить этому было трудно. Там подымался курган, серый, с белесой макушкой, — тот самый курган, который стоит здесь с незапамятных времен, а вокруг него вдаль и вширь разлились колосья пшеницы под цвет мутной воды; смотришь — и кажется, что не курган маячит перед глазами, а островок на море. Там росли подсолнухи, помнится, еще весной Татьяна приезжала сюда и показывала женщинам, как применять подкормку, — теперь же подсолнухи поднялись в рост человека и так пышно и сочно расцвели, что издали казалось, будто по зеленой листве разлит пчелиный мед.

Она любовалась красками поля, а двухколесный шарабан катился мягко и совсем неслышно. Над дорогой в жарком воздухе мелькали шмели, и конь, не видя их, но близость их ощущая всем телом, бил между ног хвостом, вздрагивал, часто вскидывал голову и бежал рывками, отчего рессоры то клонились вперед, то пригибались назад. Кажется, всегда вот так покачивался шарабан и отбивал поклоны конь; кажется, постоянно вот так не гремели, а только шуршали колеса и в воздухе точечками рябели шмели; кажется, всякий раз степь радовала взгляд пестротой красок и цветистым нарядом, — все вокруг казалось обыденным и привычным, а только на сердце у Татьяны сегодня было неспокойно.

И в самом деле, отчего бы это? Может быть, оттого и болело сердце, что в этот день Татьяна проезжала по своим полям не только как агроном, но и как партийный руководитель и она еще не знала, как же лучше и как правильнее совместить в работе эти две разные должности? «Ты будь и агрономом и политическим деятелем», — поучал Илья Стегачев после собрания, провожая ее домой… «Но легко сказать — будь агрономом и политическим деятелем. Агрономию

я изучала пять лет в институте, а в новом деле не имею никакого опыта…»

Обычно, бывая в степи, Татьяна интересовалась ростом посевов, структурой почвы, влажностью отдельных участков земли, завязью кочанов кукурузы, цветением пшеницы, а если разговаривала с колхозниками, то опять же больше всего об агротехнике. Теперь же ко всему этому прибавились новые обязанности, и были они для нее необычными: необходимо было с таким же уменьем, с каким она осматривала почву и растения, присматриваться к людям, знать их желания, настроения… «Теперь мне все нужно уметь», — думала она.

Ее волновало и то, как она будет проводить беседы, разговаривать — и не вообще, а по душам, — так, как советовал ей Кондратьев; а особенно ее волновала мысль: как ей жить и работать, чтобы служить для всех примером… А тут еще Хворостянкин не давал покоя. И хотя она нарочно не зашла к нему и одна рано утром уехала в степь, но думать о нем не переставала… «Ты должна поставить его на правильный путь», — вспомнила она слова Кондратьева. «Трудно, Николай Петрович…» — «А ты возьми его в руки…» — «Да какие ж у меня руки? Женские…» — «А женские тоже бывают и проворные, и умелые, и сильные…»

Так мысленно разговаривая с Кондратьевым, Татьяна незаметно подъехала к полевому стану. Из-за деревьев виднелись черепичные крыши и доносились шутки, говор, смех. Люди только что собрались на завтрак: кто умывался у кадки, кто давал корм лошадям, кто хлопотал у котлов. Григорий Мостовой, — тот самый Григорий, который не пришел домой в ту ночь, когда Татьяну провожал Стегачев, — голый до пояса, наклонился к бочонку, стоявшему на бричке, и вода из чопа тонкой струйкой сочилась ему на шею, текла по спине и по упруго согнутым рукам. Русый чуб был мокрый, волосы спадали на лоб, закрывали глаза и нос.

— Гриша, Татьяна Николаевна едет, — шепнул ему паренек и убежал.

Григорий выпрямился, сбил рукой волосы и, вытирая спину и грудь полотенцем, торопливо ушел в дом.

А Татьяну уже заметили все, и женщины направились ей навстречу. Ее окружили посреди двора и заговорили все сразу;

— Танюша, милая, кто ты теперь? Агроном или еще кто?

— Татьяна Николаевна, правда, что тебя выбрали?

— Тю, баба! Понятие нужно иметь. Не выбрали, а избрали, — сказал бригадир Прокофий Низовцев.

— Да, я теперь и агроном, и секретарь партийного бюро — это верно. Было у нас собрание, и меня избрали или выбрали — это все едино… И вот я приехала…

В это время на стан въехал верховой, — это и был Андрей Васильевич Кнышев. Он остановился в сторонке и старался понять, что здесь происходит.

Татьяна спрыгнула на землю, ее обняла молодая женщина и что-то шепнула на ухо. А на шарабан, подобрав подол широченной юбки и блеснув загорелыми икрами, взбиралась грузная, высокая и сильная женщина, — это была Варвара Сергеевна Аршинцева. Под ее тяжестью рессоры согнулись так, что ящик шарабана лег на ось. Она поправила косынку, подобрала ладонью спадавшие на лоб волосы и стояла молча.