Свет над землёй

Бабаевский Семен Петрович

32

Татьяна подобрала на рядке кем-то брошенную сапочку и подходила к Варваре Сергеевне. Аршинцева вырвалась от своих подруг далеко вперед, не разгибалась, работала легко, как бы показывая другим, как это нужно делать. Когда с ней поравнялась Татьяна, она подняла голову, смахнула ладонью пот со лба, поправила косынку, и ее всегда суровое, мужественное лицо раскраснелось и сделалось добродушно-ласковым.

— Наговорилась с нашим усачом? — спросила она. — Небось жаловался, как ему, бедняге, трудно бабами руководить?

— Говорили, но не об этом.

— А о чем же? Глаза тебе не строил, не крутил усы, не косился за кофточку, бабник проклятый?

— Так…

о всяких хозяйственных делах разговаривали.

Татьяна начала окучивать куст и делала это не хуже Аршинцевой.

— Умеешь?

— Хитрость не большая.

— Да это верно. — Варвара загребала сапочкой землю, кружилась возле куста. — Эх, Танюша, голосовала я за тебя, а теперь гляжу — и жалко мне тебя…

— Это почему ж так?

— Не потянешь. Дюже упряжка тяжелая.

— Ну что ты, Варвара Сергеевна!

— Правду говорю… Женщина ты еще молодая, слабая, а работа тебе досталась сильно трудная. Я смотрю на твое теперешнее положение так: ежели ты хочешь устоять, то надобно тебе взять свою линию и во всем идти против Хворостянкина, а иначе повернуть на свою сторону этого ломовика ты не сможешь…

Татьяна слушала внимательно, окучивала картофель и дивилась тому, с каким старанием во время разговора Аршинцева орудовала сапочкой: во всей ее могучей фигуре, в загорелых до черноты руках с огрубелыми пальцами, в крепких и твердо стоявших ногах чувствовалась не просто сила, а силища.

— А если поверну? — негромко сказала Татьяна.

— Ты? Хворостянкина? — Варвара Сергеевна выпрямилась и рассмеялась. — Каким же оружием ты его повернешь? Может быть, тем, что зовется женской лаской?

— Это оружие, Варюша, у меня тоже есть, а только оно не для Хворостянкина. — Татьяна так скупо улыбнулась, что ее красивые полные губы только чуть дрогнули: — Для Хворостянкина найдем оружие посильнее женской ласки.

— Эх, Танюша, Танюша, вижу, хоть ты и грамотная, а ничего в жизни не смыслишь. — Варвара Сергеевна окучивала сапочкой куст. — Тут один вывод: надобно его, чертяку, сбить с ног, должности лишить, сказать, — крылья пообрубить…

— Это зачем же?

— Да он же мотается на тачанке и, окромя самого себя, никого не видит… Слепотой захворал!

— Знаю.

— А ежели знаешь, то и нужно его отрешить и от власти и от тачанки, пока еще не поздно. И нашего усатого бабника тоже следует лишить бригадирства… Вот ежели ты с этого начнешь действовать, то победу одержишь.

— Нет, этого делать не нужно.

— О! — Варвара Сергеевна взялась руками в бока. — Уже в защитницы пошла? Быстро!

— Не в защите дело.

— Так в чем же оно? Может, ты думаешь, что мы без Хворостянкина, как малые дети без батька, жить не сможем, может, без него колхоз на одном месте будет стоять? Не беспокойся: и жить сможем, и еще быстрее пойдем. — Она показала широкие, натруженные мозолями ладони. — Этими руками все подымем… Ты подумай сама: людям нужен руководитель заботливый, чтобы был он человек хозяйственный да чтобы ценил более всего тех, кто круглый год в поле… А Хворостянкин знает одного себя да своих приближенных. Товар придет в кооперацию — правление пользуется, вся бухгалтерия туда идет… А почему? Рубцов-Емницкий ему друг и приятель — делают, что знают. А разве нельзя торговать в поле?.. Не желает, вот и не делает! В поле приедет — сидит на тачанке, как князь, и ты слышала, что он говорит колхозникам: «Быстрее, быстрее работайте, а то я завтра с отчетом в район еду!..» Ему отчет нужен. А то, что женщины детей своих по месяцу не видят, это его не касается! Ясли устроил в станице, а матеря в поле. А почему нельзя так сделать, чтоб детские ясли были тут, при матерях?..

А ты приглядись к его манере! Голову задерет черт-те куда, усы напушит — господин, да и только… Кабинет завел, Бородулина к себе приспособил, звонки из электричества понаделал, а нам, на стан, и одной лампочки не провел. Может, какая женщина захотела бы вечером голову помыть, газету почитать или еще что по женской части — при свете можно. А где у нас свет? Станцию строили, канаву рыли, мозоли еще не сошли, а какая от этого польза? Молчишь?

— Слушаю, — сказала Татьяна, — слушаю и хорошо тебя понимаю… Но разве Хворостянкин всегда таким был. Помнишь, во время войны был же он хорошим председателем?

— Тогда ему на фронт идти не хотелось, вот и старался в тылу…

— И теперь будет стараться.

— Так, так. — Варвара Сергеевна с усмешкой посмотрела на Татьяну. — Ты, случаем, не перевоспитывать его собираешься?

— А если попробовать?

— Тю, дурная! Вот что я тебе скажу… Да его уже и сам черт не перевоспитает!.. Разве теперь его можно отучить от тачанки и тех звоночков, что в кабинете?

Варвара Сергеевна окучила два куста и, снова выпрямившись, сказала:

— Ну шут с ним, с Хворостянкиным… Ты лучше расскажи, Сергей Тимофеевич еще не уехал в Москву?

— Собирается.

— А когда ж начнем план выполнять?

— Думаю, что в эту осень… Варвара Сергеевна, хочешь возглавить лесную бригаду?

— Это какую еще лесную?

— Лес выращивать, пруды строить… Словом, красоту в степи наводить. Тут лучше всего поставить женщину: у нее природный вкус к красоте.

— Ежели нужно, — сказала Варвара Сергеевна, принимаясь за дело, — то пойду.

33

Татьяне давно нравилась Аршинцева — женщина редкого трудолюбия, у которой отдельно от колхоза не было ни жизни, ни интересов, ни забот, — все у нее было здесь. Лишившись в войну мужа и сына, выдав замуж дочь, Аршинцева осталась одна и почти круглый год находилась в поле. В партию вступила еще в тридцатом году, в самый разгар строительства колхозов, и хотя была она малограмотная и не могла подняться выше рядовой колхозницы, но своим бескорыстным трудом и своей постоянной заботой о хозяйстве она принесла колхозу неоценимую пользу… Все это хорошо знала Татьяна, к тому же Аршинцева являлась парторгом в бригаде, и ей хотелось сделать именно ее своей самой близкой помощницей. Оказалось же, что первый серьезный разговор не принес желанного успеха и не только не сблизил их, но чуть ли не поссорил, хотя о лесопосадках они говорили мирно, а расстались все же сухо… «По-своему она, конечно, права, — думала Татьяна, выезжая с усадьбы на дорогу, — но только по-своему… Убрать с дороги Хворостянкина и этого Прокофия легче всего, а заставить их работать — это важнее, сложнее и труднее».

В этот же день Татьяна побывала во всех бригадах, встречалась с людьми, и повсюду — и в обрывочных, случайно оброненных словах, и в беседах, и в обычных разговорах — она замечала, что колхозники ждут каких-то перемен в «Красном кавалеристе». И хотя никто так прямо, как Аршинцева, не говорил о Хворостянкине, но Татьяна и без этого понимала: именно Хворостянкин и был причиной многих недовольств…

Вечер застал Татьяну на сенокосе; обычно в прежние времена на сенокосе агроном колхоза появлялся редко, поэтому косари были удивлены ее приездом. Двое мужчин распрягли ее лошадь, пустили на траву, а Татьяну пригласили к копне ужинать. Повариха принесла полную миску степного супа, ломоть хлеба, и не успела Татьяна сесть на шелестящее, сухое и пахучее сено, как ее уже обступили и мужчины и женщины. Начался обычный разговор: рассказывали, кто о чем мог…