Свет не без добрых людей
Шрифт:
– Океа-а-ан, - протяжно пробасил Посадов.
– Да будет тебе известно, что на самом деле Великий океан самый неспокойный по сравнению с другими своими собратьями. Ты поговори с моряками, они Тебе расскажут.
– Нет, Алексей Васильевич, философ ты, скажем прямо, неважный, доморощенный.
– Климов продолжал "заводить" своего друга.
– А где они, твои важные философы? Кто, назови?
– Посадов поерзал в кресле и недовольно нахмурился. Его обидело, что при Вере его назвали "доморощенным".
– Все одинаковы. И тот деревенский парень, который на брачном ложе мечтал, как булькнет
– Не трогай современных стиляг: они злопамятны и не прощают обид, - все так же с дружеской подначкой говорил Климов, задумчиво хлопоча возле глиняной фигуры Пугачева.
– Они объявят тебя одиозной личностью, непримиримым врагом консолидации.
– Меня?
– Посадов ткнул себя в грудь толстым пальцем.
– А какой смысл? Я им не страшен. Вот ты, ты другое дело, ты для них личность опасная. Твое искусство мешает им делать бизнес на шарлатанстве, с головой выдает их немощь. Ты для них опасен, потому что ты художник действующий. А я бывший.
Климов энергично возразил:
– Бывших художников в природе не бывает, как и бывших ревизионистов. Есть бывшие князья, бывшие короли, бывшие министры, бывшие генералы, даже бывшие проститутки.
– Он неловко покосился в сторону Веры, сказал: - Извините меня, бога ради… А художников бывших - это уже, как ты говоришь, ерунда. Художник - он творец до гробовой доски. И пока ты жив, ты должен творить, а не философствовать по пустякам. Вот ты, Алеша, был оперным артистом. Теперь, когда иссяк, кончился твой голос певца, ты же не бросил искусство, ты стал драматическим актером.
– Я - другое дело. Драматический артист жил во мне всегда рядом с оперным. Это редкость. Может, нас всего двое - Шаляпин и я.
Климов весело и добродушно рассмеялся. Он знал эту слабость своего друга и прощал ее: пусть порисуется, артист ведь.
Вера нашла, что именно сейчас удобный случай заговорить о поручении Надежды Павловны. Воспользовавшись паузой, она сказала:
– Алексей Васильевич! Приезжайте к нам в совхоз. Поможете народный театр создать…
Посадов снова беспокойно задвигался в кресле:
– А вы думаете, это так просто: взял и создал.
– Но ведь это теперь поощряется, - подхватила Вера.
– Народные театры имеют большое будущее.
Посадов горестно вздохнул и, глядя на Веру снисходительно грустными глазами, закивал тяжелой, седой головой. Сказал загадкой:
– Иметь будущее - это еще не все. Вот вы, имеете будущее киноактрисы? Имели, вернее. А выйдет она из вас, возьмете вы свое будущее?
– Нет, конечно. Но я - это я, тут другой вопрос, - ответила Вера, пытаясь разгадать ход его мыслей.
– Вопрос один, - возразил Посадов и, повысив голос: - Единый! К вашему сведению, в первые годы Советской власти я создал народно-героический театр. Заводская молодежь в нем отлично играла. Успех был. Мы ставили драму, оперу. Репертуар свой создали: героический! "Пугачева" я ставил. И сам партию Емельяна пел. Да!.. Пу-га-че-ва! И Лермонтова: "Демона", "Мцыри". А вы знаете, что такое "Мцыри"? Это романтика, героика, сила духа! "Рукою молнию ловил". А? Здорово! Вот как писать-то раньше умели: "Рукою молнию"! Только недолго нам пришлось существовать.
Не спросись, он слез со своего трона, возбужденный, бледный, с глазами, извергающими лаву огня. Заходил по мастерской, сжимая большие кулаки. "Пугачев. Вот таким его и сделал Климов", - подумала с восхищением Вера. Потом он заговорил поспокойнее:
– А года через три я того плюгавенького, похоронившего наш первый народно-героический театр, случайно встретил здесь, в Москве. И где вы думаете?.. В лавчонке торговал. Лавочником оказался, подлец. Видали?! Вот его истинная профессия - торгаш. А он в искусство полез. Он мне, художнику, делал свои руководящие указания и наставления… Лавочнику Пугачев опасен, торговцу он страшен!
Лицо его, точно изваянное из глыбы белого мрамора, сияло, освещенное огнивом глаз, оно жило, дышало, играло каждой морщинкой, сохранившей в себе прожитое и пережитое. А Климов продолжал бросать то на Посадова, то на Пугачева острые вдумчивые взгляды и говорил походя, между делом:
– Вы, Верочка, не принимайте его слова за чистую монету. Он - артист, и скепсис его - игра. Он был и остается художником. Бунтарь. По секрету скажу вам, что он уже создал народный театр на заводе "Богатырь". Вот теперь, недавно, в этом году.
– Только начинаю, - поправил Посадов.
– Но лавочник уже лезет. Свой репертуаришко сует, копеечную дребедень, драмоделье на мелкотемье. А я хочу дать инсценировки Николая Островского, Тургенева, Горького, Фурманова. Я покажу им Котовского и Доватора, Александра Матросова и Зою. Я дам им классику, чтоб сцена сверкала не только могучей мыслью, но и жемчугом русской речи, которую мы уже довольно испохабили, потому что у лавочника вместо жемчуга - стекляшки. Иностранную хотите? Пожалуйста. Только не Ремарка. Я Жан Кристофа им готовлю. И что вы думаете? Морщатся… Жан Кристоф, оказывается, не по вкусу лавочнику!..
– А вы все-таки к нам лучше приезжайте, - сказала Вера.
– У нас вам никто не помешает.
– Вы решили возвращаться?
– перебил Климов быстрым вопросом.
– Да, я решила, - ответила Вера, и решение ее почему-то созрело именно здесь, в мастерской скульптора.
– Жаль, - произнес Климов.
– А я хотел вас лепить.
– Меня?
– Вера удивленно взмахнула бровями. Вспомнила: Балашов никогда не предлагал ей позировать.
– А что я такое значу?
– Наш современник, в котором живет гармония внешнего и внутреннего, - ответил скульптор.
– Впрочем, я, пожалуй, приеду к вам в совхоз. Там есть герои?