Свет в конце аллеи
Шрифт:
Хотя множество красивых, элегантно одетых людей толклись вокруг иностранцев, покупали у них шмутки и были ответственными за интуризм, организовано все было через пень в колоду — авиарейс отчего-то был выбран в середине дня, так что они сидели в раскаленном аэропорту, теряя полдня в Ташкенте и полдня в Бухаре, но главное, Людка обнаружила при этом с удивлением, что современные французские мужчины были нисколько не «шевалье», то есть не только не были рыцари, но даже и никакие не кавалеры — словно, навесив эту лапшу на уши всему цивилизованному миру, они давно устали и от собственной галантности, и от женщин вообще. Конечно, на них влияли, наверное, и волчьи законы капиталистического общества, потому что как объяснить иначе, что они, прихватив свои легкие сумочки, бежали наперегонки в автобус занимать место, а дамы и старухи должны были
По сравнению с Бухарой даже Ташкент был еще довольно прохладный город: над Бухарой дул раскаленный сухой ветер пустыни, так что нельзя было открыть безнаказанно балконную дверь. Позади гостиницы раскинулся новый город — обычные унылые панельные новостройки, но уже зато перед гостиницей была тысяча и одна ночь — какие-то купола, минареты, арки, старинные медресе, глиняные дома, стены без окон…
Наспех перекусив, они успели еще провести экскурсию по Старому городу, где окунулись в лабиринты глинобитных стен с таинственными дверками, за которыми жизнь была скрыта от любопытных глаз, с просторными дворами медресе и сотами монашеских келий.
Экскурсовод называл звучные имена всех этих медресе и мечетей, бассейнов-хаузов и проходных арок: Токи Заргарон, где были лавки ювелиров, Токи-Тильпак-Фурушон, где в Средние века сидели продавцы шапок… Проходя эту арку, Людка обернулась и обмерла — толстый человек сидел и делал шапку (экскурсовод объяснил ей, что это еврей, только не такой, как у них в Москве, а бухарский еврей, у которого родной язык таджикский и который соблюдает все обряды). Людке на мгновение померещилось, что он тут сидел все это время, от самых Средних веков, сидел и делал шапки без перерыва, потому что ведь у них не было в этих местах даже Великой Отечественной войны, которая прервала наш созидательный труд, ворвавшись в довоенное счастье советских людей.
Бухарский еврей увидел Людку и подошел ближе к прилавку.
— Вот так вы все время и делаете шапки? — спросила Людка, и вся группа потянулась теперь к ней и к живому бухарцу.
— Так вот и делаем, — сказал еврей, ослепительно сверкнув золотыми зубами.
Французы стали галдеть, требуя перевода, и Людка уже хотела перевести им что-нибудь насчет шапок, когда бухарец потянул ее за рукав и сказал:
— Переведи им, что у нас хорошо с мясом. Ясно? У нас тут много дают, ясно? Два кило в месяц дают на человека. Ха, а что не дают, так мы и сами достанем. Перевела?
Людка перевела, и французы ничего не поняли — что дают, кому дают, но Марсель, умничка, объяснил им, что люди поедают в этой стране страшное количество мяса, совсем не считаясь со своим здоровьем.
— Если джинсы у них есть, — сказал в заключение шапочник, — тоже можешь спросить, я дам хорошую пену.
Людка, которой уже надоел этот вопрос, сказала ему, что джинсов уже нет, к тому же обстановка сейчас не позволяет. Шапочник, услышав знакомое слово, подмигнул ей, давая понять, что тут у них в Бухаре совсем не такая глушь, чтобы он не понимал, что такое обстановка, так что они с Людкой как советские люди оба знают все, что им надо знать и чего не надо знать иностранцам.
— Переведите им, — сказал шапочник, — что мы живем ничего себе, я в этом году шифоньер брал отдельный и целый гарнитур импортный брал, телевизор тоже брал, за дочкой я взял тысячу рублей, но это не надо переводить, а вот что свадьба стоила полторы тысячи, это, может быть, как обстановка…
Они простились с Людкой очень дружески, а один француз даже купил себе кепку с огромным козырьком, какие носят только кавказцы и некоторые люди в Средней Азии (но, может, они тоже кавказцы, эти люди).
После ужина туристы и Людка еще прошлись по городу в сиреневых сумерках — все здесь было загадочным, каким-то нереальным, не такого цвета, как в
Потом французы закричали, что им хочется зайти выпить, и Рустам отвел их в небольшую и очень старую мечеть, кажется, даже самую старую в городе, в которой светили фиолетовые лампы и было неуютно расставлено пяток пластмассовых столиков, но главное — нещадно громко вопила из трех больших динамиков бигбитовая музыка, и звуки мешались под куполом мечети в нечто совершенно нечленораздельное (если, конечно, предположить, что бигбитовое пение бывает и членораздельным и членоразличимым). Французы потолкались у прилавка, однако не спешили ничего покупать. Потом они уселись за столиками, время от времени сообщая друг другу, что, может, даже следует выпить не вина, а чего-нибудь легкого вроде воды с сиропом, однако эта пауза так затянулась, что шофер Рустам не выдержал и, протянув бармену трешник, купил на всех кувшин «напитка». Сам он эту воду пить не стал и спокойно объяснил Людке, мучительно переживавшей столь странное поведение ее французов, что «напиток» здесь черпают небось прямо из арыка, только ее какой-то дрянью подкрашивают. Впрочем, французы пили с удовольствием, и только позднее Людка узнала от одной экскурсо-водши, которая целых два раза ездила во Францию, что они там и у себя во Франции тоже пьют воду, подкрашенную черт знает чем, поэтому они и могут целыми вечерами сидеть в кафе и не вылетать при этом в трубу. Когда французы напились, Жильбер спросил у Рустама через Людку, не возражает ли местное население, и тем более паломники, что в древней мечети играет такая громкая и глупая музыка. Рустам, выслушав вопрос, заговорщицки подмигнул Людке и ответил, что бухарцы, как и все советские люди, понимают тот факт, что государству нужна валюта и поэтому туризм — дело государственное, так что все лучшие силы должны быть брошены на туризм, чтобы показать приезжим людям (здесь он оговорился, сказал «приезжим Людам» и покраснел при этом) преимущество нашего строя. Выйдя из бара на улицу, они увидели процессию с факелами — люди кричали, стучали в бубны, трубили в огромные, трехметровые трубы, теснясь вокруг юного нарядного парня, которого почти не было видно из-за толпы. Рустам объяснил французам, что это друзья жениха ведут его на свадьбу, что такая труба называется карнай и что свадьба здесь стоит очень дорого, потому что человек женится один раз и свадьба — это на всю жизнь.
Сперва Людке послышалась в этой фразе из далекого детства какая-то обреченность, вроде как в Фединой любимой присказке «сапер ошибается один раз», но, подумав немного, она решила, что в этой определенности женщина может обрести спокойствие, и, наверно, здешняя женщина не мечется в поисках счастья, как мечутся московские, а может, и парижские женщины. Людка уже заметила, что почти у всех ее страшил-француженок, которые так много о себе понимали и душились напропалую, личная жизнь была неустроенна, видно было, что они даже здесь, в группе, мечтают подцепить какого-нибудь из французов, которые на них обращают ноль внимания.
Еще позже, на узкой улочке Старого города они наткнулись на компанию усатых молодых парней, которые, конечно, тоже спросили, есть ли у них джинсы. Рустам объяснил, что это бухарские евреи и что рядом, за углом, у них даже есть ихняя еврейская синагога. Французы захотели поглядеть синагогу, так что один усатый юноша быстро договорился со сторожем. Он даже пытался рассказать им кое-что насчет внутреннего устройства, хотя сам сбивался и знал все не очень надежно. Одна молитва, наверно самая главная, приколотая к какой-то трибуне, была написана по-русски, так что Людка смогла ее перевести для французов, чтобы они не думали, что бухарские евреи — это какой-нибудь отсталый и несовременный народ: «Господи, благослови наше Советское Правительство, надежный оплот мира во всем мире».