Свет в конце аллеи
Шрифт:
В последний вечер они ходили по Москве компанией, человек шесть, а потом как-то так само собой получилось, что они с ним остались вдвоем, с Жильбером, и он стал Людке говорить — очень тихо и душевно, хотя и не всегда достаточно понятные были идиомы и всякие выражения, все рассказывал, что он вообще-то хорошо устроен, но что ей не понять всей глубины одиночества, которое там у них, точнее, там у него, эти долгие парижские вечера, когда одиночество надоедает, и он даже ходит в специальное кафе для встреч — в надежде на встречу, — что у него как раз сейчас кризис мировоззрения, что буддизм не дал ему удовлетворения и «Хара Кришна» тоже, что он очень разочарован в социальных реформах и, конечно, не может принять никаких форм политического экстремизма, — одним словом, если Людка когда-нибудь надумает связать свою судьбу с одним очень одиноким человеком, то его парижский адрес ей известен, он будет ждать, перебирая одинокими парижскими вечерами дорогие для него воспоминания и бесценные реликвии этой поездки — он вдруг вытащил из кармана косточку от персика, который Людка съела в Ташкенте, а он ее спрятал, потом маленький план — как найти гостиницу, накорябанный Людкиной рукой… Вот так
День ее возвращения был похож на маленькое торжество. Оказалось, что они не расставались с Сашей с тех самых пор, как поженились, так что вышло очень в новинку. Саша после обеда даже не пошел на работу (тем более что он поостыл к своей диссертации), надо было выйти погулять с ребенком, но она все ему рассказывала, то да это — оказалось, что она все это копила на потом — чтобы ему рассказать, конечно, копила несознательно, но вот приехала и тут поняла, что надо — ему прежде всего надо рассказать, потому что из всех, кто с ней радом, с ним больше всего прожито и больше общих точек, общих взглядов, больше, чем со старыми — где они теперь? — и, конечно, с новыми подругами. Жалко только, не все ему можно, есть такие моменты в жизни женщины, которые мужчина, и муж к тому же…
Она рассказала ему о французах, и он не поверил.
— Это ты, мать, загибаешь, — сказал он. — Великая нация. А жлобы есть всюду, у нас, что ли, их мало?
Она рада была бы с ним согласиться — жалко все же мечту. Потом стала спорить, все же две недели, да и все переводчики то же самое говорят, в один голос. А потом подумала, что, может, если глубже копнуть, то и прав Саша, люди попадаются разные, в той же Франции… Вон Марсель в последний день все расспрашивал про их жизнь, про Сашу, а потом все с себя снял — все послал Сашке в подарок («Вам разве можно что-нибудь купить с таким маленьким окладом», — сказал он. А еще коммунист).
Людка рассказала Саше насчет краснолицего, и, хотя Саша сам ее об этом предупреждал, он сильно огорчился, и задумался, и очень долго не мог успокоиться. «Ох и гадость, — все повторял он. — Ох и гадость!» Вообще же, Саша был какой-то не такой, словно бы потерянный, когда Людка спросила шутя, не влюбился ли он тут, случаем, без нее, он покраснел. Но оправдывался он спокойно, словно бы неохотно, и Людка ему верила, легко ему разве влюбиться? Она сказала, что если краснолицый не накапает, то скоро ее снова, может быть, пошлют, и она опять просила в Среднюю Азию. Саша сказал, что ему тоже надо с ней посоветоваться — и сказал про Италию. Есть туристическая путевка в Италию, по линии музея, и если ужаться — тем более Мякишев уже начал мучить сборник, так что скоро выпишут одобрение, сот пять заплатят, так что можно и не очень ужиматься, а ему, конечно, хочется: ничего он, кроме Подмосковья, да Севера во время службы, да еще один раз Болгарии, — ничего он не видел, и он чувствует, что это могло бы для него… «О чем речь, конечно, надо ехать, раз пускают», — сказала она. Ну что же, раз такое благородство, он подает, решено. Да, и вот еще — будет семинар, обычный семинар молодых поэтов, в Переделкине, он уже не такой молодой, но там и все не очень молодые, Остроган звонил — хочет, чтобы однородный состав, чтобы все свои, а он, Саша, не выезжал с тех самых пор, как они сюда… «Езжай, — сказала она. — С Варькой я что-нибудь устрою, к тому же у меня и не скоро, наверное, эта группа среднеазиатская, если еще будет вообще…»
Ночью Саша все же не утерпел — прочел ей новые стихи. Теперь, после стольких лет этих чтений, Людка понимала в стихах ничуть не больше, чем вначале, однако ей передалось Сашино волнение, очень уж он переживал, так что и она слушала, волновалась, и хвалила, и даже поцеловала. Когда же он сказал, что все это полная безнадега, эти стихи, никогда их ему не напечатать, Людка даже обмерла от страха — столько было в этих его словах необычного для Саши отчаянья. Людка прижалась к нему тесней, и они были вместе, и ей было хорошо, ну, почти хорошо, в кои-то веки, может, даже впервые за всю их совместную жизнь, но он, кажется, даже не заметил этого, потому что он и с самого начала ничего не замечал, хорошо ли, плохо ли, а она — что ж ей объяснять ему было, что ли? Да и что объяснять?
Это и была, наверное, реальность супружества, у них такая же, как у прочих, — уж наверно, не хуже, чем у других.
Потом Саша уснул — ужасная эта его привычка засыпать сразу, как раз когда спать не надо, надо поговорить, приласкать… Людка лежала без сна, и сердце ее отчего-то сжималось в страхе: что-то с ним случилось в ее отсутствие, с Сашей, а что, она не могла взять в толк. Нет, нет, это, конечно, не любовь, не другая женщина. Утром Саша ушел на работу, а Людка, отправив в сад Варьку, ушла в парк, погулять. Там было очень здорово, в осеннем парке, на его пустынных желто-оранжевых аллеях, где были россыпи желтых и красных листьев на зеленой еще траве. Когда она пересекала аллеи, у нее дух захватывало от этих просторных, цветистых коридоров, от солнечных бликов на листве. Она вспомнила, как она гуляла здесь беременная, в то самое тяжелое и самое прекрасное время ее жизни, когда у них с Сашей были такие прекрасные отношения — он тогда каждую минуту как будто чувствовал себя виноватым, нет, даже не это, он, наверно, чувствовал то же, что и она, что вот этот огромный ее живот и она, Людка, — это как бы даже не она одна, а они оба, то есть что они оба сейчас — одно существо, и это существо она, беременная. А как они иногда слушали Варьку ночью (кто ж знал, что это Варька-замарашка?), как она там бултыхается рыбкой или словно переворачивается и при этом упирается в стенку живота чем-то острым, то ли головой, то ли попкой. Бывало, конечно, хорошо еще и потом иногда, не часто, — когда она убегала от Варьки, оставив ее дома с Сашей, и гуляла, свободная, по аллеям, такая девочка, такая дама, вот сейчас она выйдет из аллеи, сядет в свой экипаж и покатит в какую-то такую жизнь, которая, может, и вообще не существует, а для нее-то уж точно… Потом
Потом были еще многие сотни часов, когда она здесь Варьку выгуливала, — это была принудиловка, и потому в ней все больше росло ощущение несвободы (Людка вдруг подумала, что вот тогда-то ей часто, как в детстве, хотелось увидеть живых французов, но только это было менее реально, чем в детстве, даже мечтать нельзя было). И еще она подумала, что вот тогда этот парк и влез ей в душу помаленечку, тайком пробрался, со всеми своими тайными закоулками и открытиями: кажется, чего уж тут — постовой, асфальт, урна, но повернешь на тропочку среди берез, и вдруг такое тебе откроется: два здоровых разноцветных клена, рябинка, а чуть дальше снова желтые березы и между ними — озеро, всегда в новом блеске, то серо-свинцовое, гордое, то вдруг сине-ласковое, как синее море, Черное море, как, бывало, на втором курсе, когда они в колхоз ездили в Крым подвязывать виноград, и вот возвращаешься с работы, совсем разбитая, норму так и не выполнив, и вдруг — море, са-амое синее в мире, Утесов, что ли, пел или кто-то еще, «гуардо кель маре…».
Людка усмехнулась вдруг воспоминанию — свобода, несвобода, где она? Вот она и повидала свободных людей, французы!.. Смешно подумать. Это старуха-то Видаль свободная — уже помирать, а все еще комбинирует, копейки выгадывает. Или Жильбер с одиночеством его и дурацкими разными мировоззрениями, которые все как есть ему не подходят. Или Марсель, у которого там будет свой какой-то социализм, не какой у нас, а какой-то там свой особенный, для этого нужна строгая дисциплина, нет уж, ищи дурочку в переулочке по ту сторону. Свобода, свобода. Она, наверно, как Саша говорит, она нам только снится, и вот, странное дело, парк этот прекрасный, надоевший и трижды проклятый, здесь тоже, гляди, — и красота и свобода, потому что здесь простор, воля, не то что счастливая Бухара, тут стена, там стена, и заботы с утра до ночи — Жильбер-мольбер, ваучер, обед, завтрак, автобус, коридорная, шофер, дизентерия, оплаченная экскурсия, неоплаченная экскурсия, дядя краснолицый — спуститесь в вестибюль, накось-выкуси, у старика Кретон запор, ему на Пер-Лашез пора, а он ездит по святым местам, у старухи кто-то ее щетку спер, очень дорогая щетка, куплена в Самаритэн, чтоб ты сдохла, гадина, покупай в ГУМе, может, дешевле тебе обойдется в пересчете на валютные рубли, а еще лучше покупай в «Березке», все свои, никто за сапогами не давится…
Людка вышла на Круглую поляну, и в первый раз так забалдела, самым буквальным образом, от здешней красоты, вот уж правда, что называют — совершенство, ни одного дерева так не поставлено, чтоб без смысла: огромная, круглая поляна, весною она в цветах, а теперь вся в красных листьях и желтых по краям, и в них зелень ее будто оправлена, будто она обласкана березами этими да ивами… Когда инвентаризация парка была, поляна эта была записана как Любимая Поляна Вождя (небось Орлов, поганец, придумал), и теперь на нее экскурсии стали водить. Людка сама сто раз слышала, как экскурсовод говорит трудящимся, что Вождь приходил сюда, на эту прекрасную поляну, но он не просто наслаждался этим чудесным творением природы, как вы сейчас, но обдумывал, как ему лучше дать отпор упадническим настроениям и всяким меньшевинствующим иудушкам среди уклонистов влево и вправо, а также среди ликвидаторов наизнанку. Ага, значит, он все же признает, экскурсовод, что не могли они вот так сами построиться в кружок, эти деревья, чтоб такого совершенства была поляна, а было это чье-то Творение, и поскольку поляна эта еще до Вождя существовала, то ясно, что она была не его Творение, как все прочее, что мы имеем, а еще чье-то, кого они из стыда обозначают женским именем Природа, не очень, конечно, убедительно… Людке всегда казалось, что Саша, как и она, тоже верит, что был у всего этого настоящий Творец, но они с Сашей никогда не говорили об этом, в стихах он писал, конечно, а говорить, верно, и с друзьями стеснялся. Еще, наверно, потому, что они уже давно на этом свой капитал делали, дружки его горластые из общаги. Саша, он, слава Богу, не такой, хотя и в этом тоже хорошего мало, что он рохля — никаких настоящих поступков…
Экскурсанты-трудящиеся, бывало, при виде этой невозможной красоты впадали в глухую тоску и немедленно доставали пол-литры и всякую мелкую закусь (один даже сказал как-то при Людке: «Природа, бля, природа… Природа шепчет: «Займи и выпей!») — так что вся поляна была по краям усеяна свинцовыми бляшками от особой, московской, петровской, сибирской, старорусской и бормотухи — вроде как часовня в Вильнюсе серебряными медалями и сердечками в благодарность за исцеление, администрации даже пришлось построить деревянный павильон со смотровой площадкой, с урнами и с надписями, чтобы не бросап и бумагу и не разбивали бутылки, потому что есть такой народный обычай, и еще, чтоб уважали Память (а в парке написали еще, чтоб уважали Природу, значит, у всех у них с чем-то это таким ассоциируется священным)… Павильон, конечно, построили плохонький, так что теперь поляну надо глядеть с того конца, где стоит павильон, чтобы его не видеть, а если дальше пойти по лесной дорожке, то выходишь через дырку в лес (какая бы ни была военизированная и бесчисленная охрана, всегда найдется в заборе дырка, хотя бы и для удобства той же охраны сделанная, Саша говорит — закон жизни), а там дальше — уже полевая дорога в эту алкашескую деревню, которую Саша так любит, и на Мельницу, которую экскурсоводы показывают как образец творчества первых кооператоров (чудаки, не понимают они, что ли, что всякому нормальному экскурсанту кооператоры представляются как толстые жулики, раньше они еще полувоенные такие френчи носили, скромные, но из очень дорогого материала, вон как Мао Цзэдун у Зинки в уборной на портрете, теперь они, правда, для маскировки переоделись в штатское, но все равно их наша доблестная милиция распознает и сажает, когда больше ничего другого не остается, — в Бухаре тоже был один кооператор, толстый такой, за столом у туза прислуживал, еще по старинке был одет в мао-цзэдунский френч)…