Светила
Шрифт:
– Есть одна шхуна, «Бланш», она на рассвете в Хокитику отходит, – сообщил он спустя минуту.
– Скажи, где она стоит на якоре, – взмолился Уэллс. – Дай мне лазейку. Билл, это все, о чем я прошу.
Таможенник задумчиво поджал губы. Обернулся к расписанию, словно надеясь вычитать там, как лучше поступить. Но тут взгляд его посуровел.
– Погодь-ка… Уэллс! – воскликнул он.
– Что?
– Тут в инвентарной описи твой груз упоминается.
Нахмурясь, Уэллс шагнул вперед:
– Дай-ка взглянуть.
Но Билл рывком придвинул регистр к себе, подальше от Уэллса.
– Упаковочный ящик, один, пункт назначения – Мельбурн, –
– Не знаю, – заверил Уэллс. – Можно посмотреть?
– Что ты мне тут турусы разводишь? – негодовал Билл.
– Ничего подобного, – защищался Уэллс. – Я никаких чертовых бумаг не подписывал.
– В ящике небось твои денежки, – догадался Билл. – Ты вывозишь золото морем, сам удираешь в Хокитику, чтобы замести следы, а как только все устаканится, переплывешь Тасманово море да обустроишься на новом месте как ни в чем не бывало – и налогов никаких платить не надо!
– Нет же, – помотал головой Уэллс. – Это не я!
Таможенник с отвращением махнул рукой:
– На, забирай свой треклятый самородок. Я ни в каких махинациях участвовать не стану.
Уэллс молча глядел какое-то время на темные силуэты стоящих на якоре кораблей, на изломанные острые лучи света на воде, на подвесные фонари, поскрипывающие на ветру. И наконец, взвешивая каждое слово, выговорил:
– Это не я подписал.
– Вот только не начинай все сначала, – набычился Билл. – Ты меня что, за дурачка держишь?
– Мои документы, – снова принялся объяснять Уэллс. – Моя старательская лицензия, мои бумаги – все, что было. Все они хранились в сейфе на Камберленд-стрит, клянусь тебе. Этот тип Карвер. Он бывший заключенный. Отбывал срок на Кокату. Он все забрал. У меня ничего, кроме этой вот рубашки на теле, не осталось, Билл. Фрэнсис Карвер использует мое имя.
Билл покачал головой.
– Нет уж, – заявил он. – Этот ящик границы не пересечет. Я сниму его с перевозки – утром, первым делом.
– Сними его сейчас, – попросил Уэллс. – Я заберу ящик с собой в Хокитику. И морской границы он не пересечет, верно? Так все по закону выйдет.
Таможенник перевел взгляд с описи на Уэллса:
– Вот только не надо меня ни во что впутывать.
– Ты ничего дурного не делаешь, – уговаривал Уэллс. – Вообще ничего. Вот если ты отошлешь ящик за пределы морской границы, тогда речь и впрямь пойдет об уклонении от уплаты пошлин. Я за него распишусь. Я распишусь где скажешь.
Билл надолго замолчал. Уэллс видел: таможенник обдумывает, что делать.
– Я не могу переправить ящик на «Бланш», – сказал он наконец. – Шхуна отплывает с первым светом, и Пэрриш уже принял груз. Времени нету.
– Тогда отошли ящик позже. Я прямо сейчас за транспортировку распишусь. Умоляю тебя.
– Вот умолять незачем, – буркнул Билл.
Уэллс шагнул вперед и выложил самородок на стол. Камешек словно бы вздрогнул и завибрировал, как игла компаса.
Билл долго разглядывал самородок. А потом поднял глаза и заявил:
– Нет. Оставь самородок себе, Кросби Уэллс. Не надо меня никуда впутывать.
Часть VI
«Вдовушка» и платьишки
18 июня 1865 года
42° 43' 0'' южной широты / 170° 58' 0'' восточной долготы
Неподвижная
Глава, в которой Эмери Стейнз сдает свое золото в банк; Кросби Уэллс предлагает пойти на хитрость, а Стейнз начинает сомневаться в правильности первых впечатлений – но слишком поздно.
Эмери Стейнзу еще только предстояло напасть в Хокитике на золотую жилу. Ему еще не подвернулся участок земли, который захотелось бы застолбить, и не повстречалась компания, к которой его потянуло бы присоединиться. Он сколотил небольшой «капиталец» в золотом песке, но намыл тот песок в местах самых разных: и на взморье к северу и к югу от реки, и в распадках на противоположной стороне Хокитикского ущелья, – доход был непостоянный, и значительную его часть Стейнз уже успел потратить. Юноша был склонен к расточительности – там, где речь шла о его собственном времени и деньгах; он предпочитал спать и есть в приятном обществе, а не в одиночестве и не в палатке под звездами: первый же опыт отвратил его от походной романтики. К суровым зимам Западного Кентербери он был не готов; дождь частенько загонял его под крышу; оправдываясь непогодой, он распивал вино, закусывал солониной и играл в карты каждый вечер, а поутру снова отправлялся набивать песочком платочек. Если бы не его договоренность с Фрэнсисом Карвером, он бы, пожалуй, так и жил этой беспорядочной жизнью до бесконечности, но он помнил об условиях спонсорства и понимал, что очень скоро ему придется «бросить якорь», как говорят старатели, и во что-нибудь да вложиться.
Утром 18 июня Стейнз проснулся спозаранку. Ночь он провел в каньерской ночлежке – длинной, приземистой, обшитой вагонкой хибаре с кухней-пристройкой и подвесными койками в несколько рядов. В воздухе нависала промозглая сырость; пока юноша одевался, дыхание его клубилось у губ белым облачком. Выйдя за дверь, он заплатил полпенса за тарелку овсянки, которую ему зачерпнули прямо из дымящегося котла, и поел стоя, задумчиво глядя на восток, туда, где высокие хребты Альп вырисовывались ломким силуэтом на фоне зимнего неба. Очистив тарелку, Стейнз вернул ее в окошечко, приподнял шляпу, прощаясь с приятелями, и отправился в Хокитику, где намеревался пообщаться со скупщиком золота, прежде чем приобрести наконец участок.
Обогнув реку и выйдя на косу, юноша увидел, как в устье гавани величаво вплывает корабль: он плавно прошел на рейд и словно бы застыл, развернувшись бортом к реке, на глубинной воде по ту сторону отмели. Шагая по длинному изгибу набережной, Стейнз не сводил восхищенного взгляда с прибывшего судна. То был роскошный трехмачтовик, среднего размера, с носовой фигурой в форме орла: клекочущий клюв широко раскрыт, крыла распахнуты. У поручня левого борта стояла какая-то женщина – с такого расстояния Стейнз не мог рассмотреть лица, и уж тем более его выражения, но ему показалось, что незнакомка погружена в задумчивость: она замерла неподвижно, обеими руками вцепившись в поручень, ветер трепал ее юбки, а завязки капора хлестали ее по груди. Юноша гадал, что владеет ее мыслями: воспоминание ли, какой-то воскресший перед внутренним взором эпизод, или она размышляет о будущем, вся во власти тайной мечты или страха?