Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
Папа, я давно не заглядываю ни в замочные скважины, ни под чужие хвосты, но тебя уже нет, и мне даже не узнать, какую воду ты пил и из каких колодцев на своей дороге без длинных остановок.
Почему каждый начинает сначала?
А если то изумляющее, сложное, тончайшее, играющее движением, цветом, структурой, то нежное, яркое и радостное, живущее по незнакомым совершенным законам, — было чьей-то душой, моей, Елеонориной или моего инвалидного соседа через стенку — какая разница, это было нашим истинным, божественным, наполненным и самодостаточным. В какую же убогую колодку биологии, во все эти свистящие легкие, бурчащие кишечники, кариесные зубы и мозоли на пятках втискивалось это чудо — какую повинность отбывает душа в нашем
Что бы человек ни делал, он вступает в соприкосновение с материей. Строим, изобретаем, наряжаемся, ставим опыты, выращиваем капусту, гладим кошку, смотрим на закат — непрерывные и неисчислимые контакты с окружающим материальным миром. И для того чтобы это происходило, необходимо — да, получается так, — необходимо ограничение. Если представить, что каждый имел бы всё — все качества и все возможности, то это было бы равноценно состоянию дауна, — он не имел бы ничего.
Может быть, мы спускаемся в жизнь, как в шахту, и наши тела роют тяжкую руду опыта?
Я, как гончая, забираю по кругу, я хочу натолкнуться на след.
Тысячи лет люди знают о душе, так знают, что уже забыли. И тому, что забыли или отрицают, есть своя причина, которая, вероятно, в том, что душа всё меньше применима к размножающимся потребностям тела — джинсы не сошьешь, кайфа не словишь, «Мерседес» не купишь — ни к чему не пристегивается, а только мешает. Попробовали без — показалось, что можно. Ну и даешь, братва, однова живем! И клич пещерного жильца, фокусирующего зрение на ближних предметах, оглушает окрестности. Но когда-нибудь, откинувшись навзничь, чтобы умереть, он упрется взглядом в бессмертные звезды. И заподозрит, что соединение духа с телом есть общий закон, преследующий цель, о которой он не успел подумать.
И вот ходят тела по земле, ходят по земле миллиарды тел и таскают за собой по своим будничным делам миллиарды душ. И картина эта, шокирующая своей нецелесообразностью, заставляет в конце концов предположить, что и такое зачем-то нужно, что случайностью такое быть не может, ибо упорно повторяющиеся признаки подразумевают закон, и закон этот глобален, и не изменился, похоже, ни за тысячелетия, ни за миллионы лет. Менялось только лишь наше отношение к этому закону — от поклонения духам предков — через системные религии — к атеизму, который, естественно, лишь малая веха пути.
И если мы признаем как само собой разумеющееся эволюцию не только биологических существ, но и прочего — от камня, рассыпающегося в прах, до Солнца и галактик, с чего-то начинающих и чем-то заканчивающих миллиардолетние жизни, то последовательно ли будет отказать в таком свойстве душе? Душа, как и прочие живые структуры, содержит тенденцию развития, и развитие это вряд ли должно быть меньше, чем у неразумных, с нашей точки зрения, сорняков или тараканов. А если принять во внимание хотя бы относительное бессмертие, которым она располагает, и сознание, открывающееся после разблокирования биологических тормозов и, похоже, как-то с нею связанное, то развитие ее должно на уровни превосходить медлительное совершенствование животных тел. Возникающие у земных организмов полезные приспособления неторопливо передаются по наследству, оставаясь подвижными, готовыми раствориться в изменившейся среде и замениться другими, ибо они касаются одного лишь выживания, в любой, похоже, форме, без привлечения нравственных, эстетических
Смешно подумать, что я и теперь продолжу жить так, как жила прежде. Мое прежнее — лишь не-знание. Но какой должна быть жизнь Знания?
Прошлое не единожды подталкивало меня к выводам, но я стандартно отвергала необходимость собственных усилий, не догадываясь вышагнуть из статуса стихийного потребителя. Помню, в седьмом или восьмом классе меня снедал вопрос: зачем? Вопрос бил в мою грудь, как в колокол. Зачем я? Зачем вы? Зачем жизнь? Зачем, в конце концов, космическая беспредельность? Я шандарахала этими вскриками во что ни попадя — в подружек, в учителей, в мою мать, в воздушное пространство.
Их ответы были:
— Для кайфа! — Это подружка Галочка.
Галочка, которая к выпускному едва успела сделать не первый аборт, которая по улицам ходила не меньше чем с тремя парнями, которая каким-то чудом поступила на иняз, вышла замуж за негра, негр продал ее в бордель, она усовершенствовала дело и стала хозяйкой заведения, организовала международный симпозиум по обмену опытом, украла чей-то спортивный самолет и рухнула в Индийский океан у берегов Австралии, ее выловили рыбаки, она притворилась, что потеряла память, отбатрачила год на какой-то ферме, пожизненно загорела, скопила денег на левый паспорт и правый авиабилет и законно приземлилась в Шереметьеве. Нежданно явившись ко мне, она продолжила ответ:
— Кайф ни при чем. При чем серфинг! Понимаешь? Держаться!
— … Зачем существует мир? — спросила я не более, но и не менее у своего учителя физики.
— Какой мир? — уточнил физик.
— Этот! Тот, где вы и где я, — разъяснила я.
— Ах, этот… — усмехнулся физик. — С таким вопросом я к нему не обращался.
— Так обратитесь! — потребовала я.
— Зачем? — мефистофельски уставился на меня учитель. — Ваш вопрос, вы и обращайтесь.
— Я и обратилась, — сказала я.
— Ко мне? Но я не мир. Я не расположен нести за него ответственность.
— Вы издеваетесь, да?
— Можно сказать, что я предельно серьезен. И на указанном пределе серьезности я вам, Машенька, замечу, что, как бы ни был масштабен вопрос, ответ на него проистекает из еще большей масштабности. Ответ всегда больше вопроса.
— Ну и что? — строптиво обиделась я.
— А то, что вы под завязку заполнены вопросом и не в состоянии вместить в себя ответ, каков бы он ни был.
— Но он есть?
— Наличие вопроса всегда доказывает наличие ответа. Если перетряхнуть мировую ветошь, то, может быть, что-нибудь и отыщется.
— А может быть, и нет?
— Нет — свойство индивидуума. Да — свойство всеобщего. У вас был нахальный вопрос — я позволю себе нахальный ответ: положите глаз на самого клевого парня, заведите с ним роман, сделайте аборт и лет через пять-десять, если у вас не иссякнет такая потребность, приходите ко мне попить кофе.
Я действительно встретила его через десять лет, когда выносила помойное ведро в бак по причине закупоренного мусоропровода. Мой учитель, подставив под ноги выброшенный ящик от допотопного гардероба, пытался хорошо обструганной палкой — мне даже показалось, что с резьбой, — достать нечто из помойных недр. На его спине горбом пялился чистенький старческий рюкзачок, в рюкзачке опустошенно брякали бутылки. Несмотря на горб, спина была определенно знакомой, ибо не кто иной, как я пришпиливала к этому самому пиджаку электрическую розетку для общественного удовольствия. Розетка не была невесомым перышком, и физик не мог не почувствовать новой принадлежности туалета, но то и дело поворачивался к нам спиной, давая переросшим бандерлогам сполна насладиться надоевшей шуткой. Класс прорывался сдавленным хохотом, но как-то незаметно хохот сменился сконфуженными смешками, а потом и вовсе стих. В тишине у кого-то из девочек прорезался материнский инстинкт, маленькая матерь без спроса поднялась из-за парты, подошла к учителю и, пока тот изображал на доске вектор сил, сказала: