Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
Не моего бока, нет.
Теперь я думаю, не звала ли Е. своим котовьим сюжетом вмешаться в изувеченную судьбу малого невинного человека, которая, должно быть, показалась до защемления сердца родственной и что-то повторяющей, и Е. не смогла больше с запредельных высот это выносить. Не найдя понимания, Е. снова отпихнула меня и бросилась на амбразуру сама.
Почему столь труден рубеж между пониманием и действием? Я, как и все, ошеломилась бедой ребенка, я понимала, что ему, как гибнущему растению, нужна живая влага материнской любви, я сочувствовала, я жалела, я готова была плакать над его судьбой, но, сочувствуя и плача, я все же засыпала за стеной, я не пыталась даже преодолеть разделяющую нас отъединенность, будучи где-то в глубине своей убеждена, что это не мое дело,
Я не способна к спонтанному действию. Я бы предпочла сначала оценить его последствия. А те разы, когда переставала рассуждать и решалась действовать, приносили обычно жалкие и обратные плоды. Я не могла лупить без оглядки чем ни попадя. Так что те, кого это касалось, мгновенно меня вычисляли и, удесятерив хамство, торжествовали местную победу. Это было закономерно — мы представляли разные весовые категории.
И когда девочка закричала за стеной, нас разделяющей, к ней кинулась Е. Я же не услышала даже крика. И потом, когда я очнулась, а Е. где-то там замешкалась, другие подталкивали меня к совершению следующих действий, а я будто застряла, сковалось и сознание, и тело, я была паралитиком в своем глухом состоянии и в любую секунду могла сбежать от патологического страха перед чужим беспомощным существом, это соседки по палате толкали меня через ступор, пока наконец и во мне включились законы, по которым человеку следует жить. Я почти не удивилась, что законы во мне есть, я спокойно отстирывала заслюнявленные полотенца, я мыла чужого ребенка под душем, я научилась понимать его смятый голос, я донесла его и себя до нашего общего моря.
Но это стало потом. Это настало после стены.
Почему этой стены не было у Е.?
…Знаешь больно — было, не было. Всегда есть, но смотря в какую сторону.
Ты тоже не можешь куда-то пройти?
Ха, куда-то. Ладно дурочку валять. Надули тебя.
Кто надул? О чем ты?
Да все. Кто им мешал девчонку приголубить? Не больно торопились. Ждали, у кого нервы сдадут, чтоб на себя не брать.
Но ты-то взяла!
Да ладно тебе. Меня тут вообще нет.
Подожди… Постой!
…Е. не ответила.
Услышав за стеной знакомый, но поражающий, как в первый раз, утробный крик, перехвативший воровскую опозоренную ночь, я вскочила и кинулась в соседнюю палату. Вокруг девочки уже толпились местные женщины, испуганно уговаривали и несмело гладили по потным волосам. Девочка выворачивалась дугой, оба глаза исчезли за переносицей, а маленький рот открылся провальной бездной.
Я раздвинула женщин и взяла ребенка на руки. Тело девочки показалось невесомым, но изогнулось еще больше. От страха перед чужой одержимостью я чуть не выпустила ее на пол и, чтобы одолеть себя, теснее прижала девочку к груди. Я закрыла глаза, не желая ничего видеть, ни ее, ни себя, а лишь ощущая боль, сокрушающую маленькое недостроенное существо. Черный угрожающий мрак ринулся на меня, я ощутила собственные руки как грубо-чужие, мрак распространялся от их, я торопливо села на постель и положила девочку к себе на колени, ее лицо коснулось моей груди, ее страшный рот ухватил через ночную рубашку мой сосок.
Я оцепенела. Женщины вокруг тоже. Пока одна из них не приказала:
— Спусти рубаху-то…
Спасибо, что приказ был снаружи. Своего приказа я могла не послушаться.
Я стянула рубаху с плеча и освободила грудь, совсем не уверенная в своей выдержке, если ребенок меня укусит.
— Да не боись, — изрекла из другого мира та же тетка. — Дитя ищет, чтобы верить, и всего-то. Ты говори, говори — утешай! Вчера-то ты больно хорошо пела…
Девочка не причинила мне боли. Сделав несколько дитячьих сосущих движений, она обняла губами источник своей жизни и, то ли всхлипнув, то ли вздохнув вслед уходящему мраку, расслабилась и сразу стала тяжелее.
Не зная сегодняшней ночью ни одной зэковской песни, я повторяла только одно: ты хорошая, ты у меня хорошая… Мне казалось, что девочка хочет чего-то еще. Она оставила грудь и с закрытыми глазами прижималась
— Ты моя маленькая, ты хорошая, всё пройдет, это как вьюга зимой, а потом солнышко, вьюга только в каком-нибудь месте, а солнышко везде, его всегда больше…
Господи, ну что мне говорить поруганному семилетнему ребенку, которого я впервые увидела неделю назад, а прикоснулась только вчера? Я даже не знаю, слышит ли она мои слова, а если слышит, то неизвестно, те ли слова я над ней бормочу. Но я вижу, как застывает ее покореженное личико, когда прерывается мой голос, и как беспомощные белые пальчики, похожие на выдернутые из земли корни несвоевременного цветка, пытаются нащупать в чем-нибудь защиту. Я снова повторяю, что она хорошая, и пальцы успокаиваются, а смятое личико чего-то ждет. Чего оно ждет? Какого солнца после безжалостной вьюги?
— Ничего, это сейчас у нас с тобой зима. Зима не бывает всегда. Скоро тепло придет — от солнышка прибежит: топ-топ-топ… Прибежит и постучится в каждую темную норку: это я, солнышкино тепло, просыпайтесь, давайте скорее расти — сначала листиками расти, потом цветочками, потом вершинками…
Она впитывает слова, как засыхающее растение опоздавшую воду, и я начинаю надеяться, что она может вернуться, если поверит, что это надо. Я опять паникую, потому что догадываюсь, что никто и никогда не заботился о ее сознании, питая впроголодь одно тщедушное тело.
Да она хочет, чтобы я сказала, зачем ей жить, — всего лишь!
— Вот ты понимаешь, что я должна сказать тебе важное, но ты такая маленькая… Давай вместе сочиним сказку, хорошо? Сказка будет сказкой, но она будет про жизнь. Хочешь?
Она внимательно лежала на моих коленях и больше не пугалась наступавшего молчания. Обе ее руки держались за мой халат.
Я никогда не обнимала ни своего, ни чужого ребенка, а когда видела, как это делают другие, во мне возникало отторжение. Моя мама как-то сказала, что я и ее отучила от нежностей и что моя строптивость в этом вопросе признак гипертрофированной честности. Что-то в этой формулировке меня не устроило, но задумываться об этом тогда было ни к чему. А сейчас я подумала, что не совершается ли через соприкосновение какая-то дополнительная передача информации, причем не только от меня к слушающему ребенку, но и обратно, от девочки ко мне. Какой-то мой неизвестный орган отлавливает робкие биения замкнувшейся маленькой жизни, а я то и дело замолкаю, чтобы вполне эти сигналы принять и в них сориентироваться, я придумываю разговор в ответ на запрос и, должно быть, по этой причине и не знаю, что произойдет дальше. Если бы девочка по какой-то причине от меня отключилась, я не связала бы и нескольких следующих слов, а если бы и сделала это насильственно, то слова утратили бы жизнь, потому что утратили бы необходимость.
А еще из этого следовал странный вывод, что слушать нужно всегда. И что на какой-то нашей периферии постоянно включен вселенский компьютер, выдающий в зависимости от исходных данных некие ответные перфокарты, которые, если постараться, можно считывать. И все дело в посылаемых от нас запросах и в цели, к которой мы устремляемся. При правильном подходе любое звено, ставшее вопросом, общим или частным, должно доказывать одно и то же, потому что в ответах должны отражаться законы Системы. И если такого совпадения не происходит, то это доказывает не внешний хаос, а нашу плоскую логику, не направленную на прорыв, или искривление ответа суетной, опять же линейной, а не объемной целью.