Светило малое для освещенья ночи

Бархоленко Алла Федоровна

— Удивительно, что ты еще сама приходишь, — доверительно проговорила довольная медсестра. — Другие бы вообще ко всему интерес потеряли.

— Да я же спортсменка, — лепила Лушка. — Я же себя за уши в холодный душ три раза, — что, думаю, за дела, все спать охота да спать, сегодня вообще едва поднялась… Может, тогда я неправильно? Может, в душ не надо? А такого не может, чтобы я заснула и не проснулась? Как же тогда с уколами? Они же помогают, а вы перестанете?

— Ничего, сделаю в палате, — утешила сестра.

— Ой, что вы, я же не температурная, у вас и так по горло, дотащусь как-нибудь.

Сестра покачала головой, но промолчала.

— Ой, ладно, — сказала Лушка, — лишь бы кошмары не вернулись. — Черт, подумала она, у меня, стало быть, должен быть депрессняк. — Мне еще много этих уколов?

— Еще два, — ответила сестра.

— Ой, спасибочки… Следующего позвать, да?

Ну, два-то,

может быть, как-нибудь вытерплю. Черт, как же мне теперь? Достоверно надо, а то еще что-нибудь пропишет… Может, Марья знает?

Но Марьи на месте не оказалось, и Лушка стала заглядывать во все палаты подряд, чтобы ее найти, кто-то сказал, что Марья у врача, но Лушка продолжала палаты обследовать, теперь уже с другой целью, не совсем ясной, но упрямой, и наконец натолкнулась взглядом на странную фигуру на серединной койке в пустом помещении, фигура отключенно пребывала на своей постельной территории, не двигаясь и смотря в никуда. Лушка приблизилась на цыпочках и позвала:

— Эй… — Ничего не дождавшись, сказала побольше: — Привет… Ну, ты как?

Взгляд в никуда не отреагировал, он до Лушки просто не дошел, и Лушка ощутила непреодолимое расстояние между собой и кроватью, в эту непреодолимость можно было упасть и лететь в ней, как в межзвездном пространстве, и там не достичь никакой планеты, потому что женщина в пустоте ничем не стремилась навстречу.

Кто-то вошел в палату. Лушка оглянулась. Объяснила:

— Я думала — с ней что-то случилось.

— Да ну, — махнула вошедшая, — теперь не скоро очухается.

— А что с ней?

— Из петли вынули.

— Да она не шевелится!

— Это здесь накачали.

— А потом, ну, после накачки, это проходит?

— Проходит, конечно. Только, по-моему, всё равно остается.

Сволочи, подумала Лушка. Сволочи.

Она вернулась в свою палату и скорчилась под одеялом.

Сидеть было трудно, панцирная сетка смещалась даже от дыхания, равновесие терялось, ее разоблачат через минуту, и Лушка устроилась лежа, харей в потолок, но утром дежурная сестра, после вопросов, на которые Лушка не отреагировала, сдернула с нее одеяло и велела сесть. По ее тону Лушка поняла, что сестра не сомневается в исполнении, значит — можно послушаться. Лушка, не меняя своего безадресного взгляда, скованно села, установила в памяти вчерашнюю неподвижную фигуру больной, приспособила себя к внешней глухоте и неожиданно легко отключилась от окружающего. Ощутился внутренний шум, производимый током крови по сосудам, он звучал, как шум многих потоков, вышедших из берегов и заполнявших серый воздух палаты. Лушкино существо продлилось дальше, до самых стен, и за стены тоже, можно было расширяться до размеров города или всей земли, это казалось совсем нетрудным, как если бы один водоем соединился с другим, вода была близко и была далеко, шумело везде родственно, а досадные неживые звуки извне были не больше заноз, они не находили продолжения в повсеместной наполненности, и Лушка с удивлением поняла: смысл всего находится не снаружи, смысл пребывает в потоке, это стало как открытие, хотелось подумать об этом побольше, но Лушка не успела, потому что простерлась еще дальше. Границы утонули, как камни, пришло состояние некончающейся продленности и невозможности одиночества. Это не было ни полетом, ни покоем, но вмещало в себя любые расстояния и содержало любые ответы. Но это присутствие всего во всем, странная полнота, не ведающая пустоты, это несуществующее время, для которого нет разницы между мигом и вечностью, вся эта первоначальная глубина не могли сложиться даже в детский вопрос.

Совсем ничего… Потом она вспомнит отрывисто-встревоженные реплики псих-президента, белохалатную суету около ее кровати и удушающий запах лекарств. Теперь, вместо того чтобы распространиться дальше, за новые горизонты, она словно пятилась, отдираясь от породнившихся с нею пространств, ужималась до отягощающих границ, границы обнаружили свои преимущества, в них проявилась мысль, мысль была о том, что Лушка ушла вдаль без оглядки и потому не запомнила дороги назад, а нужно оставлять в себе сигнальный маяк, который направит ее лодку к обратному берегу. Да, подумала Лушка, берег, маленький берег лилипутов, прекрасный берег разных разностей, солнечный берег мер и весов — не исходная точка, а цель, последнее усилие безликого Бога, который ищет свое отражение в водах жизни. Лодка уткнулась в причал кровати невесомо и тихо, не потревожив простертого под одеялом тела. Представилась возможность подробно рассмотреть себя со стороны, если, конечно, считать собою то, что сжалось под одеялом.

Тело, которое она видела, показалось пустым и исчерпанным, она смотрела на него не любя и не жалея. Она и раньше не слишком себе нравилась и, оказываясь перед зеркалом, избегала углубляться

в собственное лицо, ощущая его не то чтобы посторонним, а узурпаторски захватившим власть над всем прочим. Она не раз думала, что если бы у нее была другая внешность, то и жизнь была бы другой. Какой именно другой, она не определяла, она была реалисткой и признавала наличествующее, от себя не попрешь, мама с папой виноваты, не любили друг друга в достаточной мере, и зародыш поднялся сорной травой, которую, вообще-то говоря, на ухоженной грядке выбрасывают за забор. Ну и пожалуйста, будем жить за забором, демонстрируя приличные ножки из короткой юбчонки, а чтобы не мечтать впустую, повесим облупленное зеркало пониже и будем замечать лишь то, на что предпочитают смотреть другие. А тут и предпочтительное потеряло товарный вид, отощало и провисло, и на фиг ей нужно, она бы немедленно отторгла от себя это безобразие, если бы было чем заменить.

Продолжая обозревать доступную жалкую собственность, она спокойно сделала вывод, вполне сумасшедший, что, стало быть, находится не только в кровати, а частично и где-то еще, и попыталась узреть свое остальное, изворачиваясь так и этак, но увидеть не получилось даже ног. Но это уж, извините, так и пробросаться можно, она предпочитает иметь хоть что-нибудь вместо ничего. И тут же сразу получилось, что Лушка смотрит из своего только что униженного тела, и тело радуется ее возвращению и покорно соглашается на ее частичное присутствие, раз уж она не умещается теперь ни в своем лице, ни в своих ногах.

Она великодушно позволила своему телу продолжить существование, но сосредоточила внимание на себе иной. Иное устраивало ее значительно больше, ибо вскоре напомнило об особых, хотя и не слишком удививших Лушку свойствах. То, что раньше случалось с ней время от времени от причин, всегда ускользавших от ее понимания, теперь стало проявляться ежедневно, хотя по большей части исчезало от направленного желания повторить все это по своей воле. Она, находясь в своей кровати, слышала плавающие голоса в холле, видела столик дежурной сестры за решеткой, словно сестра сидела в зоопарке. Лушка могла бы прочитать любую историю болезни из потрепанной стопки на краю стола, но это было ни к чему и скучно; перед ней непонятно начался с середины какой-то позавчерашний день, и руки старой чужой матери бережно укрывали противные Лушкины ноги одеялом с чужой кровати, а чужой добрый голос настойчиво призывал ее из какой-то дали, и Лушка послушалась и вернулась, чтобы на чужую мать посмотреть и о чем-то поговорить, но мать в эту минуту увиделась далеко, на грязно-белой улице, где вязла в рассыпчатом месиве неубранного зимнего тротуара; потом чужая мать поднялась на близкий второй этаж и, войдя в коридор, загремела о пустые бутылки; а включив свет и заглянув в комнаты, покачала головой и, кротко поговорив с Господом, налила в ведро воды и принялась за уборку. Лушкино тело затосковало и почувствовало себя виноватым, как будто именно оно опорожнило бутылки и не убрало разбросанные по полу одеяла; тут же, впрочем, возникло красивое личико над соломинкой в длинном стакане с коктейлем, личико пребывало в модном заведении по кличке «Доллар» и выжидало валютного клиента; клиента Лушка тоже увидела, он просматривал на свет подделанный счет, Лушка знала, что по счету он беспрепятственно получит, а старая чужая мать, которая была красивому личику бабушкой, через несколько часов, когда валютный подвижник будет введен в чисто вымытый коридор, открыто его перекрестит и смутит, клиент ретируется, а внучка запустит в бабушку грязными сапогами и будет громко рыдать, включив магнитофон в своей прибранной комнате, а устав, заменит себя только техникой, а старая женщина будет, бессонно слушая пустые звуки, опять советоваться с Богом.

Это так странно, когда всё оказывается рядом. И нет необходимости извлекать, затрудняясь, неуверенный профиль, будить скудную память и умолять о непроизнесенном слове.

Дверь в палату была закрыта, а я, чтобы не отвлекаться, лежала с закрытыми глазами, а она так легко была рядом, нет, она так легко была во мне. Или, может быть, я в ней, как когда-то давно, еще до рождения, до разделения нас пополам, которое положило начало ее немоте и моему одиночеству. Но это потом, потом, этого еще нет, мы одно, она обволакивает меня живым теплом, она моя колыбель. Я бьюсь в ней вторым сердцем, и она вслушивается в себя, улыбаясь. Мне не нужны слова, я еще не знаю, что это такое, они для меня только шум, не содержащий полноты. Слова не имеют к нам отношения, мы вне случайных границ, мы полны, мы одно. Мы строим дом из лучшего материала, какой существует, мы трудимся день и ночь, не нуждаясь в отдыхе, мы соединяем мою душу с новым жильем. И надеемся. Мы обе надеемся, что мой дом прорастет, как зерно, осенится цветами и тенью и соберет искупительный урожай. Ведь мы строим его с такой обоюдной любовью…