Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
— А о ком тебе было бы интереснее?
— Ни о ком.
— Ты не испытываешь интереса к жизни?
— Испытываю, — сказала Лушка, чувствуя себя от вопросов дебилкой.
— Какая же область тебя интересует? — подкрадывался исподволь псих-президент, и было понятно, что любой Лушкин ответ окажется криминальным.
— Меня не интересуют области, — сказала Лушка.
— Тогда что же?
— Вы обещали поговорить, — напомнила Лушка. Показалось, что он не сразу уяснил, о чем речь, но Лушка, должно быть, ошиблась, потому что голос зазвучал
— Потерпи. На это требуется время. Там сейчас другие люди, нужно поднимать документацию.
— Так пусть поднимут!
— Я сделаю письменный запрос. Но причин для беспокойства не вижу.
— Я имею право знать, где похоронен мой сын.
— Конечно, конечно. Но, скорее всего, потребуется свидетельство о рождении.
— Свидетельство? — растерялась Лушка. — Это так важно?
— У тебя его нет? Попробуем по твоей фамилии. Гришин, ведь так? Гришин… А имя?
— Я… Я не успела.
— Ну, без имени так без имени. Не принципиально. Давай я запишу дату рождения и смерти. Итак?
Лушка сжала зубы. У нее неадекватная реакция. Этого человека ей хочется уничтожить. Он задает такие простые вопросы. Такие совсем естественные. Совсем естественные. Затягивающие петлю на горле. Он рад. Выиграл миллион в спортлото…
— У тебя снова хуже с памятью? — дошел издалека ненавистный голос.
— Двадцатого декабря. Он умер двадцатого декабря.
— А родился?
— Он преждевременно… Я не запомнила.
— Ничего особенного. Мать не помнит, когда родился ее ребенок. Когда она больна, в этом нет ничего особенного.
— Я не больна.
— Конечно, конечно. Ты не больна, тебе семнадцать лет, ты часами беседуешь о Боге, о душе, о реинкарнации…
— О чем?
— Марья Ивановна упустила такую неисчерпаемую тему? Ничего, ничего, Гришина, всё впереди.
— При чем тут Марья?..
Псих-президент откинулся на спинку кресла. Выдержал паузу, чтобы Лушка получше приготовилась к его заключению. Чтобы приняла заключение как приговор, не подлежащий обжалованию.
— Философия в твоем случае, Гришина, это уход от действительности. Подмена твоей главной проблемы множеством второстепенных или вовсе для тебя незначительных. Настолько незначительных, что ты не сможешь сформулировать передо мной ни одной идеи, изобретенной Марьей Ивановной. Это эфемерность. Все это распадается через полминуты.
— Зато когда врач лапает спящую пациентку, это на века. В этом никакой эфемерности.
— Врач? — нахмурился псих-президент. — Кто-то из моего персонала?
— Как будто здесь может быть другой персонал.
— Ты не ошиблась, Гришина? Нет? Когда это было? С кем? Вчера дежурил Сергей Константинович. Хотя на него не похоже. Может быть, даме приснилось? Многие женщины с трудом переносят половое воздержание. Особенно здесь. Эротические сны, даже галлюцинации. Но если твое заявление хоть чем-то соотносится с действительностью, то кого мне уволить? Можешь назвать имя?
— Это правда, что все психиатры умеют гипнотизировать?
— В моем кабинете? О чем ты, Гришина? Подожди, подожди. Давай всё по порядку. Видимо, я должен сделать вывод, что ты имеешь в виду себя. Допустим. Далее ты утверждаешь, что спала в моем кабинете… Или я понял не так?
Он предлагал варианты для отступления. И попутно поворачивал всё так, что ситуация теряла малейшую достоверность. Конечно, она решила, что должна страдать. Ничего для себя не хотеть и на всё соглашаться. Но ведь то, что сейчас, никакое не страдание, это не то страдание, он превращает ее в участницу всеобщего надругательства над всеми, истекающего от этого странного врача, для которого больные — основа его психических извращений. И зачем она таким окольным путем движется к тому же выводу, который понятен без рассуждений, — подлецов надо бить?
А почему не бьют меня? — спросила она себя. Почему мне приходится делать это самой? Или это так и должно — все необходимое делай сам? А когда подлец этого не понимает, то его грязную работу приходится выполнять другому.
— Что же ты молчишь, Гришина? Ты усомнилась в своих видениях?
Умелец все-таки. Попробуй ответь на вопрос: да, усомнилась. Ах, значит, все-таки это были видения, но сейчас ты настолько разумна, что осознаешь их эту — эфемерность? Или: нет, я в своих видениях сомневаюсь. Ах, ты сама признаешь, что это видения, и при этом упорствуешь в их значительности?
— Ага, — сказала Лушка, — что в лоб, что по лбу.
— Не понял, — сказал псих-президент.
— И не надо, — сказала Лушка.
___ Ты слишком выразительно на меня смотришь. Не предполагаешь ли, что к тебе приставал я? Ты не в моем вкусе. Совсем не в моем. Я тебе сочувствую, Гришина, здесь мужской дефицит, но не делай меня своим предметом. — Псих-президент пошарил рукой в недрах стола, вытащил коробку из-под мужских ботинок, распушил содержимое, несколько бумажек выпали на столешницу. — Без ленточек, правда, — объяснил псих-президент. — Но все — любовные записки. Каждый день извлекаю из карманов халата. И как умудряются? И все утверждают, что были со мной счастливы. Но я объективен, Гришина. Если бы я не был главврачом, я не получал бы и трети.
Господи Боженька, он эти записки собирает. Он ими гордится. Он хвастается. Это его капитал — в коробке из-под ботинок…
— Поняла. У меня провалы в памяти, галлюцинации, философский бред, и я сексуальная маньячка. Врач предлагает мне сумасшествие на выбор.
— Ты меня огорчаешь, Гришина. А я стал надеяться на твое недалекое выздоровление. Ты очень меня огорчила.
— В самом деле? — усмехнулась Лушка.
— В самом деле, — вполне серьезно сказал псих-президент.
Он играл намеками. Он их любил. Он соединял слова в противоположные по смыслу узоры. Узоры сплетались в одну паутину — в психическую власть над другим человеком. Паук не уставал трудиться.