Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
Лушка долго разглядывала своего лечащего врача. Лечащий врач ей не мешал. Он умел и это — выдерживать любые паузы.
Лушка приподняла свои руки, с интересом посмотрела на них в преддверии немедленного применения, левыми пальцами сложила из правых кукиш и отправила послание в сторону президента.
Пока она шла на выход, в лопатки вдавливалось зловещее молчание.
Пойти с этим было не к кому. Не к Марье же. Все и устроено с расчетом на бабский конфликт. Псих-президент многослоен, как кремовый торт. Он стреляет по десяти зайцам и во всех попадает. Про философские беседы упомянуто не зря. Никакой достаточности своего участия Олег Олегович допустить не мог. Всем предписывался единственный закон — нуждаться в Олеге
Ей показалось — ее сейчас разорвет. И совсем близко стена тьмы. Она уже знала: тьму можно раздвигать только собой. Если сама перестанешь освещать свое место, винить, кроме себя, некого.
Она старалась стать такой, как себе планировала, — терпеть, не возражать, принимать, короче — не возникать. И с задачей почти справилась, кукиш напоследок — не слишком большое самоутверждение. Но сопротивление себе потребовало такого перерасхода сил, что возникло тревожное ощущение истонченности перед чем-то опасным, которое неизвестно что представляло и неизвестно где находилось, — похоже, там и там, и снаружи, и внутри, и куда бы Лушка ни качнулась — изготовилось в ожидании. Оскудевшее освещение Лушкой своего пребывания в мире сделалось недостаточной преградой для смыкания внешней и внутренней бесформенности, и это смыкание, как разряд в тысячу вольт, вышибет ее из сознания, и псих-президент получит в свое полное распоряжение тепленького пациента. Нет, ее сын требовал совсем не этого, она, приняв жизнь, должна ее защищать, а не препираться с подонком — это, черт побери, совсем не мое, сдохнуть я смогу и без его помощи.
Лушка вышла в коридор и увидела что-то странное, которое понять сразу не удалось, увидела медлительную одышливую санитарку, которая как могла быстро выскочила из последней палаты, волоча за собой лентяйку, из изработанной мешковины полосой тянулась серая вода. Лушка догадалась, что санитарка хочет бежать — с какой-то больной случилось неладное. Тетка затрудненно сгибалась в коленях, стараясь для скорости повыше вскинуть столбообразные ноги, лучше бы она как всегда — вперевалку… Лушка качнулась навстречу, спрашивая, что произошло, но санитарка развернулась спиной, хотя за начальственной помощью бежать следовало к выходу, а она поспешала к далекому окну с решеткой, там стояли несколько женщин и белый медицинский халат, халат взобрался на пустой стул около пальмы, оттуда, цепляясь за решетку, встал на подоконник и теперь вытягивался к оконной фрамуге.
— Дочка… Дочка… — донесся до Лушки отставший от санитарки хриплый голос. Голос пытался остановить, голос очень просил.
Выбрасываться лезет, что ли, не могла понять Лушка цели белого халата. Тут запросто спятить… И рванула вперед, в три прыжка опередила тетку, мчалась, чтобы успеть, хотя было понятно, что никому через форточку не пролезть.
Белый халат, не дотянувшись до фрамуги с подоконника, по обезьяньи вскарабкался по чугунным переплетам и наконец что-то за форточку выбросил, и Лушка подоспела к тому моменту, когда полосатый котенок, недавно мурлыкавший в Лушкино ухо, зацепился молочными коготками за раму, а задними напрасно скользил по наружному стеклу, пока человеческая рука не выдрала его лапы из спасающего дерева. Котенок осветил остающихся розовым животом и исчез.
Лушка осознала себя на решетке, рядом с халатом, одна рука была нужна для того, чтобы держаться, другая ухватила медицинскую сестру за воротник, оторвала от металлического забора и протянула над бездной. Сестра в ужасе выкатила глаза.
— Четвертый этаж, — сказала глазам Лушка. — Четвертый полнометражный. — Рука не ощущала веса. Рука была прямой и не дрожала. — Лететь отсюда долго. — Сестра заорала: — Перестань верещать, живодерка, — велела Лушка, тряхнув порожнее тело. — Внизу асфальт — тебе понятно, урка белохалатная? Железная решетка над люком. А у тебя мягкое тело. И тонкие кости. И три секунды, чтобы прожить оставшуюся жизнь.
— Ааааа… — зашлась, зажмурившись, медсестра. Лушка подождала, пока той потребуется новый воздух.
— Три секунды, — повторила Лушка и выпустила
Сестра торопливо закивала. Она год назад закончила медицинское училище и с тех пор неподкупно боролась за полную стерильность в лечебном учреждении для нервных больных. Свистящая горлом санитарка наклонилась, чтобы ее поднять.
— Дочка, что же ты, дочка… Мне крикнули — котенок, мол… Я бежать… Не тобой сотворено, не тебе распоряжаться… Стоять-то можешь? Не переломалась? А ему как?..
— Сейчас… — без голоса сказала сестра. — Я схожу.
— Любого принеси, — велела санитарка. — Если что — сама похороню.
Стараясь не прикасаться к Лушке и не поднимая ни на кого глаз, медсестра торопливо пошла. Ее заносило от одной стены к другой.
— Сиротная-то какая, Господи! — вздохнула санитарка. — А ты-то, Луша, ты-то… Куда этак-то? Не можно это… А за черту ступишь? Близко ведь черта-то. Не можно.
— А как можно? — спросила Лушка. Санитарка покачала головой:
— Злого злым не потушить.
— Я без зла, — возразила Лушка.
— Да я знаю. Я бы, может, и сама… Я ведь их всех в хорошие руки пристраиваю, то детишкам, то взрослому на радость. Маленькие, а грехов-то на себя оттянут!
— Теть Лиза, не думай плохо, — попросила Лушка. Ей было важно, чтобы хоть кто-нибудь плохого не думал.
— Бедолага ты, бедолага! — вздохнула санитарка и придвинула Лушку к необъятной груди.
Лушка уткнулась в теплое, хотела заплакать и не смогла. Санитарка неразборчиво бормотала, успокаивая, целиком слышалось только «Ничего, ничего». Тяжелая рука гладила Лушку по спине. Так же, должно быть, гладили кошку, рожавшую разноцветных котят, одинаковое «ничего, ничего» говорилось всем, и зверям в том числе. Оно лишнего не обещало и ни с кого ответственности не снимало, оно подразумевало: ничего, ничего — выкарабкаешься; ничего, ничего — не ты одна; ничего, ничего — делай как надо, а там посмотрим. После такой процедуры кошка наверняка бесстрашно рожала, вырабатывала молока столько, сколько нужно всем, и не раз, наверное, усыновляла приблудных, а хозяйке доверяла, как себе. И Лушка поняла, что утыкаться в чужую грудь у нее никаких причин, и без обиды отстранилась, а санитарка в самое вовремя ее выпустила и, определив момент новой формулой «вот так-то», пошла домучивать штатную работу.
Вокруг еще мгновение поприсутствовали наблюдавшие, но, оказавшись около Лушки без прикрытия, тут же растеклись кто куда и всосались в отделенный коридорный союз. Лушка вдруг удивилась, что за все время пребывания здесь в ней приняли по своей воле участие только трое: неведомая женщина, которая не уставая уговаривала вернуться из туннеля, недавняя целительница, лечившая ее шерстяными носками и завещавшая пальму, и сегодняшняя одышливая уборщица. Только они не устрашились чужих сумерек и приблизились, чтобы помочь, ничего себе не требуя и ни в чем не виня, а прочие шарахались или сколь могли незаметно сторонились, избегая прикасаться даже взглядом. И как бы она перед собой ни выпендривалась, что, мол, чихать ей на всех с местной телевышки, это было обидно, тем более что причина крылась совсем не в том, что Лушка избавилась, как могла, от ненужного своего продолжения, — целительница в этом отношении вряд ли находилась в преимущественном положении. Не в ее грехе тут дело, а в чем-то непонятном. И вот старушка с газетным ридикюлем своя, и своя краснознаменная баба в повязке из вязаного воротника, или рыхлая деваха с куриным умом, а Лушка от всех — за демаркационной линией. Есть еще Марья, но Марья отодвигает всех сама, она самодостаточна, как здоровая бездомная кошка. Лушка вторглась в ее мир собственным усилием. Марья быстренько устроила ей вступительный экзамен, и, не удовлетвори Лушка каким-то сверхматематическим Марьиным выкладкам, не быть бы ей ни слушателем заумных курсов, ни удостоенным бесстрашного доверия лицом.