Светлячок надежды
Шрифт:
– Что она сказала? – кричит Джонни. – Девушке нужен поэт? Господи, ради…
– Он тебя погубит, – повторяю я. – Вот что нужно было тебе сказать.
– Да. – Лицо Мары становится жестким. – Расскажи мне о любви, Талли. Ты ведь так много о ней знаешь.
– Она – нет, но я знаю. – Джонни обращается к Маре. – И ты тоже. Твоя мама не хотела бы видеть тебя рядом с этим парнем.
Глаза Мары становятся безжизненными и пустыми.
– Не вмешивай ее сюда.
– Ты едешь домой, немедленно, – говорит Джонни. – Или…
– Или что? Могу вообще домой не возвращаться? –
У Джонни такой вид, словно почва уходит у него из-под ног. Но я вижу, как он зол.
– Мара…
Она поворачивается к Пакстону:
– Забери меня отсюда.
Я задыхаюсь. Неужели все так быстро закончилось? Я слышу, как захлопывается дверь, и поворачиваюсь к Джонни.
– Пожалуйста, Джонни…
– Не надо. Ты знала, что она спит с… этим типом. – Голос у него дрожит. – Не понимаю, какого черта Кейт терпела тебя столько лет. Одно я знаю точно: хватит. Это твоя вина. Больше не смей приближаться к моей семье.
Впервые за все время нашего знакомства Джонни поворачивается ко мне спиной и уходит.
17
– О Талли!
Сквозь слабый шелест вентилятора и писк кардиомонитора я слышу укоризненный голос Кейт. Я забываю, где находится мое тело – вернее, пытаюсь забыть – и переношусь в счастливые времена. В четырехугольный двор в Университете Вашингтона.
Я лежу на траве. Мне кажется, я чувствую, как колкие травинки касаются моей кожи. Я слышу гул голосов, то отчетливый, то далекий. Он словно шум волн, накатывающих на галечный пляж. Чистый и яркий свет обволакивает все вокруг, дает ощущение покоя, совсем не соответствующее воспоминаниям, которыми я делилась с Кейт.
– Ты позволила им обоим уйти?
Я перекатываюсь на бок и смотрю на прекрасный, сияющий образ моей лучшей подруги. В исходящем от нее приглушенном сиянии я вижу нас обеих – тех, кем мы были когда-то – две четырнадцатилетние девочки, слишком сильно накрашенные, с выщипанными бровями, сидят на моей кровати, разложив журналы «Тайгер бит». Или в восьмидесятых годах, с подплечниками размером с обеденную тарелку, танцующие под песню «Мы поймали ритм».
– Я все разрушила.
Она тихо вздыхает – ее дыхание, словно дуновение ветерка, касается моей щеки. Я чувствую запах ее любимой жевательной резинки и духов с цветочным ароматом, которыми она не пользовалась уже несколько десятков лет.
– Мне так не хватает наших разговоров.
– Теперь я здесь, Тал. Поговори со мной.
– Может, ты расскажешь мне? О том, как ты там.
– О той тоске, которая будит тебя среди ночи, о том, как забываешь запах волос сына после купания, думаешь, выпали у него зубы или нет, думаешь о том, как он будет расти, становиться мужчиной, когда рядом нет матери? – Она тихо вздыхает. – В другой раз. Расскажи, что случилось после того, как Мара сбежала, а Джонни сказал, что больше не хочет тебя видеть. Ты помнишь?
Конечно, помню. Декабрь девятого года, начало конца. Год назад. А кажется, это
– После той ужасной сцены я…
…выбегаю из общежития и оказываюсь на территории кампуса, одна. На улице холодно, и идет снег, тротуары покрылись мокрой кашей из воды и льда. Я иду на Сорок пятую улицу, останавливаю такси и забираюсь на заднее сиденье.
Дома меня так трясет, что я прищемляю палец дверью. Иду в ванную, принимаю таблетки, но лекарство не помогает – я словно разваливаюсь на части. Нет, нужно держаться. Я понимаю, что заслужила это. О чем я думала, когда говорила все это Маре, когда скрывала правду от Джонни? Он прав – это моя вина. Что со мной не так? Почему я все время причиняю страдания людям, которых люблю?
Я забираюсь на свою огромную кровать, сворачиваюсь калачиком на шелковом серебристом покрывале. Мои слезы впитываются в него, не оставляя следа.
Течение времени я ощущаю только по внешним признакам – по тому, как медленно темнеет небо, по тому, как зажигается свет в окружающих мой дом небоскребах, по количеству таблеток ксанакса, которые я принимаю. К середине ночи я съедаю все, что нахожу в холодильнике и начинаю опустошать буфет, но потом понимаю, что переусердствовала. Пошатываясь, я бреду в ванную, где мой организм извергает всю еду вместе с таблетками, и я чувствую себя слабой, как новорожденный котенок.
Рядом со мной звонит телефон, и я просыпаюсь – как пьяная, не помня, что со мной и почему я чувствую себя так, словно по мне проехался самосвал. Потом вспоминаю.
Я протягиваю руку и отвечаю на звонок.
– Алло? – Во рту все пересохло, и мой голос звучит хрипло.
– Привет!
– Марджи. – Я шепчу ее имя. Боясь произнести его вслух. Жаль, что она теперь в Аризоне. Как мне хочется увидеть ее прямо сейчас.
– Привет, Талли.
Я слышу укор в ее голосе и понимаю, почему она звонит.
– Вы знаете?
– Знаю.
Мне так стыдно, что начинает подташнивать.
– Я не справилась.
– Ты должна была позаботиться о ней.
Хуже всего то, что я искренне думала, что забочусь.
– Как мне это исправить?
– Не знаю. Может, когда Мара вернется домой…
– А если не вернется?
Марджи вздыхает, и я думаю: «Сколько горя может выдержать одна семья?»
– Она вернется. – Я сама в это не верю, и Марджи знает. Разговор не приносит мне облегчения. Наоборот. Я бормочу извинения и прощаюсь.
Таблетки помогают мне заснуть.
Следующие две недели погода полностью соответствует моему настроению. Серое, нависшее над землей небо плачет вместе со мной.
Я понимаю, что у меня депрессия, но – как ни странно – это меня успокаивает. Всю жизнь я боролась со своими чувствами. Теперь, оставшись одна в своей квартире, отрезанная ото всех, я погружаюсь в свое страдание, плыву в его теплых волнах. Я даже не притворяюсь, что работаю над книгой. От снотворного, которое я глотаю всю ночь, утром я чувствую себя оглушенной и заторможенной, но даже с таблетками беспокойно ворочаюсь в постели, и меня бросает то в жар, то в холод.