Светоч русской земли
Шрифт:
Мать посмотрела на икону с некоторой даже враждой. "Всё одно не отпущу!" - подумала, но уже и с просквозившей болью, с безнадёжностью.
Хозяин тоже тыкался по дому, дела себе не находил. Дом был справный. Муж плотничал, и плотник был добрый, боярские терема клал.
А по улице чередой шли мужики. Ширть, ширть, ширть доносилось и сюда, в клеть, хоть уши затыкай! Стоптанные шептуны сбрасывали и, закидывая в кусты, подвязывали новые. И снова ширть, ширть, ширть...
"Уйду от них! Всё одно уйду, не удержат!
– думал парень, привалясь лбом к стене.
– Убегом уйду!"
Отец вошёл со двора, пожевал губами, подумал. Позвал по имени. Парень повернул рассерженное лицо.
– Из утра уйдём!
– сказал отец.
– Собирайся, а я рогатины насажу!
Бабе, что, охнув, вылезла из-за печи, плотник сказал, зажимая
– Вместе пойдём! Пригляжу тамо за парнем, коли што...
Баба охнула и, сдерживая слёзы, полезла в подпол за снедью...
Глава 7
Утром, едва только пробрызнуло солнце, двое ратников, старый и молодой, спустились с крыльца с торбами за плечами, с топорами за поясом, пересаженными на длинные рукояти, неся на плечах рогатины. На одном был хлопчатый стёганый тегилей, на другом старый, помятый, отчищенный шелом. Две капли в человеческой реке, текущей из веков и уходящей в Вечность.
Парень вертел головой. Наставляя ухо, вслушивался в то, что произносилось тем или другим, а на привале, когда разожгли костёр и сварили кашу в котле, что нёс заросший до глаз пшеничной бородой великан, парень и вовсе погиб, слушая разговоры и шутки бывалых ратников. Ночь уже плясала писком комаров над кострами, там и тут раздавались говор и смех, кони хрупали овсом. Огонь высвечивал то бок шатра, то телегу с поднятыми оглоблями. Великан, развалившись на армяке вблизи костра, сейчас отбивался от наскоков ратника, который наконец-то снял бронь и, присев на корточки к костру, кидал туда, то сучок, то щепку, поправляя огонь.
– Жёнку как зовут?
– спросил он у великана.
– По-церковному Глахира, Глафира, как-тось так! Ну, а попросту Глаха!
– ответил он, щурясь. Только что рассказывал, как метал стога, закидывая копны целиком, и женкё много дела было наверху топтать сено.
– Ты и телегу, поди, заместо коня вытащишь?
– с подковыркой спросил ратник.
– А чё? Коли не сдюжит конь... Приходило... Я, коли воз увязнет где, николи не сваливаю, ни дровы, ни сено. Так-то плечом, и пошёл! Другие коней лупят почём попадя. А я коня николи кнутом не трону. Конь - тот же человек! Коли не сдюжил, так и знай, что помочь надобна...
– Ну, а етто, с жёнкой ты как?
– озоровато кинув глазом, спросил ратный.
– Тебе лечь, дак и задавишь бабу враз - и Дух из ей вон! Поди, тоже вздымать?!
– Ратник показал рукой, как это происходит.
– Как ту копну?
Мужики захохотали. Великан улыбнулся, сощурив глаз. Сотоварищам изрёк с усмешкой:
– Дык чего с ево взять! Ен, може, за всюю жисть ничего тяжелее уда да выше пупа и не подымывал!
Тут уж загоготали так, что и от иных костров начали оборачиваться к ним.
Парень слушал, покрываясь румянцем. Внове было всё: и это содружество, и едкий разговор, и шутки с намёками на то, чего он ещё не пробовал. И ночь, и огни, и звёзды над головой...
Утихали шутки и молвь. Иные уже задрёмывали. В темноте лилась речь старого ратника, что сидел в стороне и не участвовал в байках. И сейчас парень, перевалясь поближе, стал тоже вслушиваться в говор:
– А што ты думаешь? Идём, значит, на ворога, и никто не благословил? Не-е-ет! Так не быва-а-ат! Сергий, он, конешно, и люди бают! Дак што, коли ты не видал? Люди видели! Ён ведь не в злате, не в серебре, ён по-простому, в рясе холстинной, залатанной, в лапоточках, и не у княжеского крыльца, не-ет! Там-то свои попы да архимандриты благословляли, ето конешно! А ён так-то, при дороге стоял да нас, мужиков, благословлял - значит, весь народ московский! Не бояр там, не князя, а народ! И стоит, значит, седенький такой, невеликий росточком, и руку поднял, и таково-то смотрит на всех: из глаз ево Свет струит! Ну и... на травке стоит, а которые пониже кланялись, значит, иные в пояс, а кто и в ноги ему падал, дак те видели! Стоит, бают, а травы-то и не примяты, и он-то над вершинками трав парит в воздухе! Такая, значит, святость ему дадена! Вота как! А ты баешь -
– Ну, дак...
– протянул кто-то из слушателей.
– А совсем бы отворотил беду?
– Нельзя!
– потряс головой старый ратник.
– За грехи, значит, и так! Должно человеку во всём свой труд прилагать, как уж Адаму сказано было: "В поте лица!" Господь, Он блюдёт! Ты поле пашешь с молитвой? Дак всё одно пашешь! А стоит залениться, проспишь вёдро, и дождь падёт, и хлеб замокнет у тя... А коли все силы прилагать, без обману, дак и от Господа тебе помочь грядёт! Ну и на рати также! Сказано: готовь коня к бою, а победа - от Господа! Станем дружно, и Господь защитит. Побежим - тогда и от Вышнего не станет помоги... Спите, мужики!
– окоротил он себя и стал укладываться, а парень, привалясь к спине родителя, долго не мог уснуть, смотрел, как роятся звёзды над головой, представляя то великана с его женой, то Сергия, который стоит над вершинками трав и благословляет проходящих мимо ратников, потом заснул. А звёзды, мерцая, поворачивались у него над головой, и кто-то под переговоры звёзд благословлял от выси спящую московскую рать.
Глава 8
Послание Сергия, полученное накануне сражения, помогло Дмитрию с Боброком перевести полки через Дон. Многие воеводы колебались, многие не верили, что литвины, идущие от Одоева на соединение с Мамаем, не вступят с битву. Но уже после призыва Сергия показалось соромно медлить! В тумане ратники начали по наведённым мостам и вброд переходить реку. Там, где мельче, выше устья Непрядвы, и где татарам предстояло, наступая, всё больше смыкать свои ряды, треть ушла в засаду.
Сам решил стать впереди. Бренку велел надеть свою алую ферязь, приказав: "Знамя будет над ним! Я поеду в передовой полк!"
– Обнимемся, Миша!
Не слезая с сёдел, они обнялись и троекратно расцеловались. Дмитрий поскакал, уже не слушая и не слыша кликов воевод, пытавшихся остеречь и остановить князя. Да было и нельзя что-либо сделать, начинался бой.
Ватага, к которой пристали плотники, отец с сыном, оказалась в челе передового полка. Ратник, что вёл ватагу, уже больше не балагурил, но, посвистывая и взглядывая в туман, подтачивал наконечники стрел. Крестьянин-богатырь, уложив на траву свою рогатину, жевал краюху хлеба с луковицей, которую, откусывая, макал в соль. Кто молился в голос, кто - про себя, повторяя святые слова. Отец-плотник выговаривал сыну, чтобы не лез вперёд, но и не бежал, а стоял у него за плечом. Сын почти не слушал родителя. Оттуда, из тумана, доносило топот и ржание татарских коней. И сейчас так ему хотелось удрать, забиться куда-нибудь в овин, затянуться под снопы. Такой страх объял, вздохнуть и то трудно стало. Сырой, настоянный на травах туман забивал горло... Между тем розовело. Он принял от отца баклажку с квасом, отпил, стало легче. "Господи!
– шептали уста.
– Пошли как всем, так и мне!"
Боярин подъехал. Кусая ус, встал рядом. Дождавшись, когда мужики, завидев его, начали вставать, наклонил голову и, больше руками, чем словом, подъезжая вплотную, стал ровнять ряды.
– Плотней становись!
– приговаривал он. Рогатину в руках у парня, взяв за древко, утвердил, положив на плечо родителя.
– Так держи!
– сказал он.
– И сам уцелеешь, и батьку свово спасёшь!
Мужики отаптывали лаптями траву вокруг себя. Кто ещё дожёвывал, кто отпивал последний глоток, но уже туман стал отступать, и показались татарские ряды, и крик донесло сюда, горловой, далёкий. И тут поднялись многие руки, сотворяя крестное знамение, и уже после того, поплевав на ладони, взялись за оружие, ощетиненным ежом готовясь встретить татарских кметей.