Светоч русской земли
Шрифт:
Глава 8
Новую ссору с Олегом Рязанским затеял Дмитрий сразу после Тохтамышева нашествия.
Избавившись от Киприана и не обретя помощника в Пимене, великий князь тонул в суедневных делах.
Татары требовали увеличения дани, и надо было соглашаться на дань, чтобы избегнуть нового набега. Мелкие князья, почувствовав ослабу, тянули поврозь. Не хватало леса, хлеба, лопоти, серебра. И он, Дмитрий, был в ответе за всю землю, весь язык русский, а выгнав митрополита,
При этом большое путалось с малым, хворали малыши, недомогала простуженная в бегах Евдокия. Фряги мешали сурожской торговле. Соли и той не было вдоволь, и в оттепель под Рождество пропало неисчислимое количество пудов мороженой рыбы. А бояре ссорились друг с другом, хоть и дружно отстраивали Москву. "На своё хватает серебра!
– думал князь, тут же и окорачивая себя.
– Пусть строят! Будет что защищать!" Это князь понимал. И всё же от бухарских ковров и от изразцовых печей, как и от белой посуды из Чина, ныне приходилось отказываться. И всё это было сполгоря, суета сует, лишь бы не потерять главного: великого Владимирского княжества, ставшего Московским!
Власть определяет всё: зажиток, силу княжества, независимость русской церкви от натиска латинов. И бытиё русского языка, как верил Дмитрий, зависело от того, сохранит ли он власть в Русской земле. Потому и на Олега Рязанского посылал рати! Тем оправдывал себя, чувствуя, что с Олегом зарвался и был не прав, хоть и толкали его на эту прю Акинфычи!
Вечерами, когда стихала работа топоров, проходил в изложню, в покои жены.
– Полежи со мной, донюшка, - попросила Евдокия, - только не трогай меня!
И князь, понимая, что и в болезни жены виноват, как и в разгроме княжества, прятал лицо в её распущенных на ночь волосах, а она гладила его по волосам, перебирала вихры и шептала:
– Ничего, ладо мой! Переживём, выстанем!
А тут, мало тех бед, приходилось, по зову хана, старшего сына отсылать в Орду.
По всему дому суета, волочат сундуки и укладки. В Орде без подарков делать нечего! Дмитрий наставляет старшего сына, одиннадцатилетнего Василия:
– В татарском седле сидишь, откидывайся больше назад, так легше! И не робей! Я в твои годы уже рати водил!
Дмитрий гневался, что всё ещё нет игумена Сергия, который давеча, передавали, явился с Маковца. Сидит в Симонове, в хлебне, поди! Будучи зван к великому князю, беседует с хлебопёком! Впрочем, на Сергия обижаться не следовало - святой муж!
– Игумен Сергий будет сейчас!
– подсказал сын.
– Я проезжал, а он уже выходил из монастыря!
– Пеш ходит...
– Кажется, явился! Суета внизу.
Василий вприпрыжку убежал встречать маковецкого игумена, а Дмитрий осенил себя крестным знамением, заранее каясь в проявленной слабости и нынешних мрачных мыслях, ибо уныние, также как и гордыня, грех, непристойный христианину.
– Отче!
– попросил он, глядя на икону в мерцающем жемчужном окладе.
– Прости и укрепи! Что бы я делал и без тебя тоже, святой муж среди соблазнов и страстей света сего? Без тебя с Фёдором!
– поправил себя князь, понимая, что Пимен не может заменить Алексия на престоле духовного владыки Руси.
Сейчас будет, в присутствии духовных, прочтена душевая грамота, по которой Василию оставляется, на старейший путь, великое княжение, треть Москвы, град Коломенский, сёла, угодья, стада и прочее. Благословить сына - и в путь! Тверские
Глава 9
В мае, да и в июне, было ни до чего. В разорённом войной княжестве следовало вспахать и засеять всю пашню, заново срубить порушенные избы, добыть скот. И Дмитрий мотался по волостям, сутками не слезая с седла.
Хозяином Дмитрий был хорошим. И когда уже стало ясно, что главное, на чём стоит земля, - хлеб - нынче спасено, стало можно вздохнуть, перевести дух и принять по давно обещанной просьбе нижегородского архиепископа Дионисия со своим духовником, игуменом Фёдором Симоновским ради дел, от которых, как предупредил Фёдор, будет зависеть судьба Русской земли.
Сергия не было в этот раз на совещании церковных иерархов, пришедших к князю с одним требованием: сместить с митрополичьего престола Пимена и заменить его архиепископом Дионисием, оказавшим после своего возвращения из Константинополя рачение о церковных делах. Сергия не было, но за всем, что говорилось и как говорилось тут, стоял он, вдохновляя речи Фёдора Симоновского, ободряя иных, колеблющихся, освящая своим авторитетом личность Дионисия, столь долго бывшего главой Суздальско-Нижегородского княжества, что и помыслить о нём иначе князь Дмитрий, без понуды Сергия, не смог бы. Но Сергий прислал грамоту, и духовная власть его, облечённая в плоть этого куска пергамента, дошла до князя.
Собравшиеся иерархи в лучших своих облачениях, в клобуках с воскрылиями, с тяжёлыми, на серебряных цепях, крестами и панагиями на груди были торжественны и суровы. Шёл суд, и судили отсутствующего здесь главу русской церкви, митрополита, хотя, по соборным правилам, осудить Пимена и лишить сана мог только собор цареградских иерархов под водительством Константинопольского патриарха, да и то в присутствии Пимена.
И всё же тут, перед лицом великого князя, творился духовный суд, где поминалось всё, чем Пимен истерзал терпение клириков: и симония, и грабление обителей, и поборы с сельских иереев, и неумение утишить стригольническую ересь, в том же Пскове укрепившуюся ныне, и даже в ряде монастырей, что уже не умещалось ни в какие меры подобия...
Дмитрий слушал, не прерывая, вспоминая своего покойного печатника. Как мало минуло лет! И сколь много совершилось великих и горестных дел, отодвинувших прежние его церковные хлопоты в глубину времени. Отче Олексие! А ты бы как решил и что сделал сегодня? Или послушать твоего печальника Сергия, довериться гневу - или мудрости - старцев общежительных обителей, которые нынче всё больше набирают силу на Руси? Что-то такое нашёл, почувствовал, понял игумен Сергий в сей жизни, ощутимое как твердоту перед лицом времени. Отречение от себя? Ради Господа! И епископ Деонисий с тем же посылал своих учеников, чтобы воздвигали общежительные обители по Волге, Унже, Саре и иным рекам, где теперь и починки и слободы растут вокруг тех обителей. Сердце ворохнулось в груди. Князь, склонив голову, прислушался к себе. Какие же годы, три десятка лет? А вон и нити серебра у него в бороде находит нынче жена, и силы те, что ещё до битвы с Мамаем не приходилось считать, нынче нет-нет, да и предупреждают его о своём исходе.