Светоч русской земли
Шрифт:
Иван, поскальзываясь на ступенях, проник вниз, к темнице, и рванул на себя дверь. Епископа Фёдора он сначала не узнал, но сущее его ужаснуло - и дикое лицо Пимена, и орудия пытки в его руке. Фёдор стонал в беспамятстве, и когда Иван узнал, наконец, кто - перед ним на дыбе и кого мучил Пимен, сначала побледнел, потом стал красен. Ступив на пол, залитый кровью, двинулся к Пимену и взял его за предплечья.
– Ждут на корабли тебя, батька!
– сказал он.
– Поветерь! Кормщик гневает! Охолонь!
– сказал он, встряхнув владыку за плечи и выбив из его рук окровавленный бич.
Служки замерли, отступив. Фрязин-кат смотрел, прищурясь. Ратники, догнав старшого, тяжело дышали за спиной. В
– Ну!
– рявкнул Иван, пихнув Пимена к двери, и тот пошёл, втянув голову в плечи, раскорякой выставляя ноги. Служки заспешили следом.
Иван кивнул ратному и тот отвязал от железного кольца верёвки. Тело упало на покрытые кровью и калом камни. Ростовского епископа обливали водой, одевали, всовывая в рукава вывернутые руки. Фряги молчали, не выпуская оружия. Иван уже решил, что придётся драться, когда кто-то, протопотав в проходе, сказал вполголоса что-то сгрудившимся фрягам, и те расступились, выпуская Ивана и его ратных, которые волокли к выходу ростовского архиепископа.
На дворе уже собралась кучка греков. Явился и лекарь-армянин. Фёдора уложили на носилки и понесли. Видимо, фрягам пришёл приказ подесты прекратить самоуправство Пимена, и теперь они изображали, что они здесь - ни при чём и дело сотворилось без них.
Уверившись, что греки позаботятся о Фёдоре, и несколько раз повторив толмачу, что избитый русич - русский епископ и духовник великого московского князя, Иван собрал своих людей и, чувствуя головокружение от всего, что только что узрел, отправился к берегу. Пакостно было думать, что ему придётся сейчас везти Пимена на корабль. Но Пимен не пылал желанием ехать с Иваном, предпочтя прежнюю генуэзскую лодью.
Поднявшись на борт паузка, Иван, обратившись к ратным, сказал:
– Молчите, мужики!
Те закивали головами.
Дальше было плавание, ветра, думы. В конце концов, Иван не выдержал. Решился поговорить с летописцем их похода Игнатием.
Игнатий описывал, как облака, змеясь, ползут по склонам гор, и потому встретил Ивана с неудовольствием.
– Батько Игнатий, поговорить надоть!
– сказал Иван и стал рассказывать о Пимене и о пыточной камере в Кафе.
– Кого мы везём на утверждение на престоле духовного главы Руси?!
– Постой, Иване!
– морщась и отводя глаза, сказал Игнатий.
– Не всё, о чём мы слышахом...
– Сам зрел!
– перебил его Иван.
– Всё одно! Делам владычным грядёт суд у патриарха Антония. Владыка Фёдор ездил с Пименом в Царьград и воспринял от него епископский сан! В те дела аз, многогрешный, не дерзаю вникать! Пожди, чадо, сложим решение на Бога, да бых не повторило сущего с архимандритом Митяем!
Иван Фёдоров выслушал писца, бросив на ходу: "Прости, батько!" Решил, по приезде в Царьград, ничего не скрывать и сделать всё возможное для обличения Пимена.
Пимен, однако, не решился сразу приплыть в Царьград. Он предпочёл послать туда троих ходоков: от себя - чернеца Михаила, от Михайлы Смоленского - летописца Игнатия. Третьего чернеца посылал от себя архимандрит Сергий Азаков. С ними, как бы для сопровождения и обслуги, Пимен сплавлял в Царьград и Ивана Фёдорова с его ратными, избавляясь от свидетелей своего безумства.
И вот они на потрёпанном бурями русском струге минули Риву, Устье и Фонар, и уже показался Константинополь, где их встречали на лодках местные русичи с объятьями и поцелуями, чтобы назавтра, двадцать девятого июня, отвезти земляков в Царьград, где должно было состояться соборное решение, низлагающее Пимена с престола главы Русской церкви.
Глава 19
Ездить
Евдокия вошла, осторожно ступая, неся перед собой свой живот.
– Кого родишь?
– По приметам, да и так чую, отрок опять!
– ответила жена.
Он молчал, думал. Пришла мысль, что этот отрок может и не увидеть своего родителя.
– Пущай крёстным Василий!
– сказал он, глядя в окно.
– А крёстной позовём...
– Дмитрий медлил, и оба проговорили одно имя.
– Можно Михайловну Вельяминову!
Дмитрий не признался жене, что мысль пришла к нему после дум о загубленном Иване. Хоть так, хоть этим выбором почтить память Вельяминовых, показать, что не одни Акинфычи у него - в почёте!
Он спал и стонал во сне. А утром снова пришли бояре и принесли вести о новых пакостях в Великом и в Нижнем Новгороде. И надо слать грамоты и дружины, приказывать и велеть.
Днями потребовал принести и перечесть духовную грамоту. До слов: "А сё благословляю сына своего князя Василия, своей отчиной, великим княжением" - слушал молча. Тут, прикрывая глаза, потребовал: "Перечти!"
– Я своё исполнил и теперь могу спокойно умереть!
– шепнул Дмитрий.
– Теперь уже могу! Токмо ты, сын, не порушь отцова устроения! Не отдай Русь Литве, слышишь, Василий? Власть - обязанность, а земля, добытая в боях и куплях, - неотторжимая собственность не токмо князя, а и всего русского языка. Землю никто, ни один князь, никакой другой володетель не имеет права отдавать в чужие руки, чужим государям и володетелям. Затем и надобна языку княжеская власть! Хранить отчизну, землю отцов! Политая кровью земля заклята, запечатана великой тамгой, и проклят будь в потомках и у Господнего порога отринут будь тот, кто покусится отдать кому ни то из чужих землю народа своего! А потерянная земля, но населённая русичами, должна воротиться под руку своих государей. И о том должна быть непрестанная дума сменяющих друг друга властителей.
Дмитрий вздохнул. Он знал, что смерть - этот переход в иной мир - должна быть сопровождена разумным устроением оставляемого на земле добра и власти. Но послушают ли дети отцов наказ? Не рассорятся ли после его смерти?
Дьяк смолк. За окном раздалась трель и щебет усевшейся на карниз пичуги. Жизнь продолжалась, шла, не кончалась, несмотря ни на что. И Дмитрий улыбнулся. Бог даст, он ещё оклемается, выстанет и сядет на коня!