Свежо предание
Шрифт:
Он принес коробку Анне Игнатьевне. Она спросила:
– А подгузники?
Циля росла без подгузников. Он даже не знал, что это такое.
– Эх, дети, дети! А еще рожаете. Ладно. Принесу подгузники.
Она чмокнула его в щеку и ушла, хлопнув тремя дверями. Ольга Федоровна все время толклась в комнате и "переживала". Приходила Виолетта, делала большие плаза:
– Нет, он совсем маленький? Как интересно!
Иван Михайлович принес собственного изделия стульчик с отверстием:
– Ребенка надо
– Наше вам! Как у вас: водопровод действует?
– Да, спасибо.
– Уборная действует?
– Да.
– Хочу убедиться.
Вошел в уборную, заперся и заснул. Разбудили его, вышел:
– Вы меня, конечно, простите. Выпил в честь Надежды Алексеевны с сыночком. Похмелиться бы, Получив нужную сумму, он отбыл.
Звонил дедушка:
– Алло, Костя! Как ты себя чувствуешь в роли отца?
– Чудно.
– Ничего, бодрись, мальчик. Я тоже в первый раз стал прадедушкой. Ничего не поделаешь... Роза целует. Мы приедем. На работе всю эту неделю Костя почти ничего не делал. У него что-то спросили, и он, по привычке, ответил:
– Четыре. Пятьдесят семь.
А вообще, ему казалось, что это все - не по-настоящему, что он только играет в отца...
Но когда в приемной больницы навстречу ему шагнула настоящая Надюша, только очень бледная и тоненькая, с огромными обведенными глазами, а рядом с ней - нянечка с голубым свертком, только тогда он понял, что все настоящее...
– Надюша, родная!
– Он поцеловал ее в щеку, в губы - не посмел.
– Папаша, примите ребенка, - сказала нянька. Костя взял сверток неловкими, разучившимися руками. Надюша улыбнулась:
– Поцелуй и его.
Он отвернул край одеяла. Там было что-то оранжевое, пушистое, как абрикос. Не сразу он понял, что сын спит, что глазки прикрыты лиловатыми, подпухшими веками, а на этих веках - трогательные, беленькие, растопыренные реснички. Какое-то обилие уменьшительных...
– Здравствуй, - сказал он и поцеловал сына в лобик. Его потрясла нежность кожи: он поцеловал крыло бабочки...
Так они двинулись вперед все трое: семья.
– Милая моя! Это было очень страшно?
– Не очень, - ответила Надюша.
* * *
Когда Леонилла Илларионовна, прощаясь, благословила ее поцелуем в лоб и тяжелая, высокая дверь приемного покоя захлопнулась за нею, Надя оробела. Это была мясорубка, равнодушно глотающая живой, боящийся, страдающий человеческий материал. Отсюда не было хода назад: ход был только вперед, и она сделала шаг вперед и вошла.
За столом сидела очень опрятная, немолодая сестра в крахмальной белой повязке. Она что-то писала и любезно сказала: "Садитесь".
Надя села на краешек клеенчатой койки. На стене висели плакаты: различные виды родовых осложнений, неправильных положений плода. Самое неприятное было лицевое: ребенок, неестественно
– Первые роды?
– спросила сестра.
– Вторые.
– Аборты? Выкидыши?
– Не было. Сестра записывала.
– Осложнения во время беременности? Рвоты? Отеки?
– Ничего не было.
– Венерические болезни?
– Нет, конечно.
("Наличие венерических заболеваний отрицает", - вслух записала сестра.)
– Какие инфекционные болезни перенесли?
Надя молчала, прислушиваясь к себе изнутри. Опять схватка. Ее подняло на девятом валу боли и медленно отпустило. Сестра не торопила ее.
– Инфекционные болезни?
– Корь... Скарлатина... кажется, ветряная оспа... не помню.
– Дизентерией не страдали?
– Не помню. Кажется, нет. Нельзя ли поскорее - мне очень худо.
– Все идет нормально, - сказала сестра, - все по порядку. "Корь, скарлатина..." - записывала она.
– Разденьтесь. Ложитесь. Так. Свободнее дышите, свободнее... Так. Все нормально. Когда начались схватки?
– Два часа назад или около того... Собственно...
– Рассчитывайте на двадцать часов. Первые роды?
– Вторые.
– Рассчитывайте на десять часов. Бодрее, больная! Одевайтесь. Вот ваше белье.
Было холодно. Надя надела короткую и широкую рубашку, очень чистую и влажную на ощупь, и завязала у ворота грубые тесемки. Кроме рубашки ей дали выношенный байковый халат мышино-сиреневого цвета. И на рубашке и на халате были большие черные штемпеля. Ноги она погрузила в огромные, стоптанные, непарные тапочки. Одна черная, другая коричневая.
"Все", - подумалось ей. Со вступлением в эти тапочки кончилась всякая самостоя-тельность. Больше от нее ничего не зависело.
Нет, тот, первый раз было не так страшно. Она рожала в бомбоубежище, при керосиновой лампе. Кругом падали бомбы, а страшно не было. Здесь - куда страшнее. Наверное, потому, что очень светло и все белое. Белые стены, белые шкафы, белый безжалостный свет.
– Идемте, мамаша, - сказала сестра.
Опять схватка, на этот раз сильнее. Надя изогнулась, закусив губы и постанывая. Сестра ждала, спокойно, равнодушно. Потом повторила тем же тоном:
– Идемте, мамаша. Они вышли в коридор.
– Посидите здесь, - сказала сестра и ушла.
Надя села на белый деревянный диван. Она вцепилась в свои колени и раскачивалась - так было легче терпеть. Схватки шли все чаще, одна задругой, как будто само время распухло и пульсирует.
Невозможно. Невозможно. Невозможно больше терпеть. Сестра не возвращалась. Казалось, когда она вернется, все станет на свои места: ее куда-то уложат, помогут.
Мимо прошла женщина в халате, неся какую-то медицинскую галантерею. Надя обратилась к ней: