Свежо предание
Шрифт:
– Простите, я здесь сижу уже давно...
– Когда родила?
– строго спросила женщина.
– Я еще не родила...
– Чего ж тогда по коридорам ходишь? Не положено.
– Меня посадили тут и оставили.
– Посадили, так и сиди. Раз не родила, сейчас положат. В предродилку или в родилку, как полагается. Не забудут, не бойся.
– Я не боюсь, - сказала Надя. Женщина ушла.
Мимо прошли две молодые, миловидные сестрички, оживленно беседуя.
– И костюмчик себе справила, и пальто габардин. Видела? На свадьбу приглашает. Приходите,
– Ты в капроновом пойдешь?
– спросила другая, розовая. Такие миленькие девушки... Наверно, они ей помогут. Не может быть: человеку плохо, а все идут мимо.
– Послушайте...
Удивительно, как сразу заперлись оба хорошеньких личика. Оживление отлетело - одна строгость и скука.
– Мы не отсюда, - сказала черненькая, и они прошли.
Два санитара пронесли носилки. На них лежала молодая женщина с совершенно синим лицом. Большая коса мела пол, голова моталась из стороны в сторону. Женщина ритмично хрипела...
...Терпеть было уже совсем невозможно. Нужно было сейчас же, сейчас же куда-нибудь лечь, или встать, или выпрямиться, или сунуть куда-нибудь голову, или совсем оторвать ее, что ли. Надя услышала, как кто-то кричит, и испугалась, поняв, что это кричит она сама.
Появилась еще одна женщина в халате - полная, добрая, пожилая. Надя вцепилась ей в руку.
– Тут, видно, скоро, - сказала она.
– Ну-ка, ложись, погляжу. Чего тут, прямо в родилку.
"Родилка" была высокая, белая палата. Белый свет резал, как тысяча ножей. Стояло несколько высоких, тоже белых, не то столов, не то кроватей. Человек шесть женщин сидело и лежало на этих высоких подставках. Воспаленные лица, спутанные волосы. Некоторые ломали руки, другие терли поясницу, бедра... Одна сидела, укусив свое колено. Было сравнительно тихо. Но вдруг грубо закричала одна, ей ответила другая, и как-то сразу вся палата наполнилась многоголосым криком.
– Ишь, распелись, - заметила пожилая сестра.
– Орут, кобель с ними, - злобно отвечала другая, тощая, как сухая треска.
– Небось когда с мужиками валялись, не орали, а приговаривали: "Васенька, обойми меня, Васенька, поцелуй меня послаже!" Тьфу, суки!
– Ващенкова, сейчас же перестаньте, - прикрикнула молодая женщина, судя по шапочке, врач.
– Вы не имеете права тут ругаться.
– Права не имею?
– ощерилась та.
– А ты найди другую за эти деньги горшки ихние выносить!
Повернулась и пошла к двери. Из-под темной юбки и завязанного сзади халата торчали коричневые вяленые ноги...
Надя вдруг, ни с того ни с сего, заплакала. Ей стало жалко эту сухую, злую женщину, которую, должно быть, никто не любил, которую, верно, сильно обидел какой-то Вася... К ней подошла пожилая.
– Ну, чего плакать-то? Больно? А ты свободно, киселем лежи, не дуйся. Надо будет дуться, я скажу. Кричать охота - ори, не стесняйся. Видишь, как у нас? Чистый концерт. Что твоя фигова гармония.
"Вот я легла, и все-таки невыносимо, - думала Надя.
– Куда от себя деться?"
Ей вдруг ужасно захотелось в
– Потерпи, моя ласточка.
"Хоть бы кто-нибудь меня пожалел..."
Ей было очень-очень плохо, и время от времени она кричала, но к ней никто не подходил. На соседнем столе рожала та самая, молоденькая, с большой косой. Она обмотала косу вокруг шеи, словно желая удавиться, и уже не хрипела, а рычала. Вокруг нее толпилось много людей и среди них один должно быть, главный - пожилой мужчина с засученными рукавами, с резиновыми перчатками на сухих волосатых руках. Женщине давали наркоз...
"Все в порядке", - сказал врач, и в руках у него очутилось что-то непонятное. Он передал это сестре.
– Мальчишка. Здоров. Уродец. Похож на Максима Горького, - сказал он, шлепнув новорожденного, и отошел.
...А Надя уже не понимала, что с ней, и сколько человек стоят у ее стола, и кто стоит, и кто с ней разговаривает, все равно - мужчины это или женщины. Было уже не так больно, как раньше, но худо, невообразимо худо. Ее выворачивало наизнанку, она больше не понимала, где "внутри" и где "снаружи". Она ясно чувствовала, что умирает...
"Наверно, это душа с телом расстается, отрывается душа от тела", подумала она.
И тут все кончилось. Сразу. Ей стало легко и холодно. Она лежала пустая, холодная и страшно счастливая. Безбрежно, безбожно счастливая. Только в такие минуты понимаешь, что такое счастье! У ее ног кто-то равнодушно произнес: "Мальчик".
– Покажите, - попросила она чужим шепотом. Ей показали ребенка. Повиснув на руке сестры, он отчаянно кричал и трясся, сводя и разводя маленькие красные руки, уронив длинную голову с кровавой опухолью сбоку...
– Бедный, бедный, - сказала Надя.
* * *
"...Неужели меня можно было так понять?
– думал Юра.
– Что я такого сказал, что он меня так понял?"
Голова отчаянно болела, просто раскалывалась. Он вошел в телефонную будку. Кругом - никого. Набрал номер.
– Можно майора Авдеенко?
– Майора Авдеенко? А кто его беспокоит?
– Нестеров.
– Сейчас.
Он держал трубку. В ней слышны были шаги, потом отдаленный голос: "Авдеенко..." и еще раз: "Авдеенко". Может быть, это кровь у него в ушах говорила "Авдеенко"... Опять шаги. И голос, уже другой:
– Майор Авдеенко говорить с вами не может.
– Скажите ему, что у меня очень важное дело.
– Майор Авдеенко говорить с вами не может. Когда будет нужно, мы сами вас вызовем. Действуйте согласно полученным инструкциям.
Все. Короткие, наглые гудки. Он ударил трубку кулаком, швырнул ее мимо крюка, и она заболталась на проводе, призрачно попискивая...
Что делать? Что делать?
Он бежал по улице. Издевательски золотой осенний день смеялся над ним всеми своими солнечными пятнами. Будь проклято все, все!