Свидание в аду
Шрифт:
– О чем же я все-таки хотел вас спросить? – продолжал драматург. – Что-то в связи с образом политического деятеля, председателя кабинета министров, который фигурирует в моей пьесе… Никак не вспомню! До чего глупо…
Он снова провел ладонью по лбу, и этот жест почему-то поразил Симона.
– Мне кажется, мой друг, – сказал Вильнер, – я теряю память. Не могу вам передать, до чего это неприятно. Кроме того, в последнее время я очень устаю. Мне трудно собраться с мыслями, а прибегать к лекарствам я больше не решаюсь. Боюсь, что любое снадобье, подстегивающее организм, сокращает жизнь. Кто знает, во сколько дней обходится нам один час эйфории? А в моем возрасте нельзя больше играть
И он печально покачал своей огромной головой Минотавра.
– Полно, у нас всех бывают провалы в памяти, – попытался успокоить его Лашом. – Вы еще вспомните и тогда позвоните мне по телефону. Пожалуй, пора спускаться.
– Да-да, пойдемте завтракать.
Вильнер снял клетчатый халат, бросил его на спинку стула и открыл шкаф, чтобы достать пиджак и галстук.
И в его шкафу Симон неожиданно увидел огромную коллекцию халатов. Их было не меньше тридцати, они висели на плечиках один возле другого. Тут были халаты из бежевой шерсти, из шотландки в зеленую и желтую клетку, из синего, гранатового или золотистого бархата, из легкого шелка в цветах либо разводах, из ткани с персидским рисунком и даже из парчи; у некоторых халатов отпоролись карманы, протерлись локти, отсутствовали шнуры, обтрепались петли, отвороты были прожжены сигаретами.
– Как! Вы их все время возите с собой? – воскликнул в удивлении Симон.
– Всегда, мой дорогой, всегда. Уж не помню сколько лет.
– Забавно!
– Совсем не забавно, это естественно, – ответил Вильнер. – Уверен, что вы меня поймете. Нельзя же всегда иметь при себе фотографии всех своих возлюбленных. Для прежних любовниц это было бы неприятно, а новых раздражало бы. А потом – что такое фотография? Плоское и унылое изображение одетой женщины, предназначенное для всех и каждого… Между тем, раздевшись, наши возлюбленные облачаются в наши халаты. Они набрасывают их на голое тело, чтобы постоять на балконе чудесным воскресным утром где-нибудь в маленькой гостинице в Бретани или на берегу Марны; они разгуливают в них, чтобы не сразу после испытанного наслаждения затягиваться в корсет, застегивать подвязки, надевать резиновый пояс и кружевное белье, им хочется немного продлить волшебный сон, прежде чем выйти на улицу и возвратиться в свои квартиры, к мужьям, к мелкой повседневной лжи… Так и вижу, как их распущенные волосы развеваются поверх халата! Ведь любая из них хотя бы разок надевала халат, чтобы на минуточку сбегать в туалетную комнату… Мне чудится, что мягкая ткань до сих пор сохраняет очертания их тела, запах их кожи и духов… Нет, это куда приятнее, чем фотографии. Халаты помогают мне воссоздавать все мои любовные приключения… По-итальянски, – продолжал он, – халат называется «vestaglia», как это красиво звучит! Храм Весты, священный огонь, торжественные обряды… Взгляните вот на этот халат, – (Вильнер дотронулся до темно-красного бархата), – с ним связаны воспоминания о восьми женщинах, а вон с тем – только о пяти. А вот еще памятное одеяние, – (он прикоснулся к атласному халату с золотистыми и черными полосами), – его надевала молоденькая англичанка, она погибла самым нелепым образом во время автомобильной катастрофы, на следующий день после того, как отдалась мне. Это она подвернула рукава. Видите, я так и не трогал их с тех пор… А это – следы губной помады нашей любезной Марты…
Старый сердцеед, этакая светская Синяя Борода, Вильнер тихонько ворошил висевшие халаты, и его большая бледная и дряблая рука ласкала мертвые ткани.
Он притворил дверцу шкафа.
– Помимо всего, – продолжал он, завязывая галстук, – эти халаты очень помогают мне в работе над персонажами моих пьес, они служат своего рода картотекой. Время от времени я достаю
Симон подумал, что Вильнер, должно быть, заставляет Люсьенн щеголять в халатах, которые надевала Сильвена.
«У него здесь в шкафу по меньшей мере три мои любовницы: Сильвена, Марта, Инесс… И все они будут сейчас завтракать вместе с нами», – подумал Симон.
Внезапно Вильнер испустил трагический вопль, закрыл глаза, схватился за сердце и воскликнул:
– Это ужасно!
Лашом подумал, что старику стало плохо, что у него начался сердечный приступ.
– Что случилось, Эдуард? – с тревогой спросил он.
– Это ужасно! – повторил Вильнер. – Знаете, о чем я вспомнил, разглядывая эти халаты? Ах, милый мой друг, ничего страшнее не могло со мной произойти. Вы никогда не видели мою пьесу «Самозванка»?.. Так вот, пьеса, которую я сейчас с таким трудом пишу… оказывается, уже была написана мною еще тридцать лет тому назад. Это та самая «Самозванка». Да-да, обе похожи как две капли воды. Тот же сюжет, почти те же персонажи. А сколько потрачено труда за последние три месяца! Я-то думал, что создал нечто новое, а на самом деле только перепевал себя… Нет, это ужасно!.. Я все понял, едва только взглянул на черный халат…
Он стоял прислонившись к стене, огромный и жалкий, горестно покачивая большой головой с коротко подстриженными волосами.
– Что мне делать? Что мне теперь делать? Главное, никому не рассказывайте об этом, дорогой друг, умоляю вас, – проговорил он, взяв Лашома за руку.
С минуту Вильнер молчал.
– Нет, в сущности, это не совсем та пьеса. Надо, пожалуй, продолжать работу над нею, – сказал он, стараясь как-то утешить себя. – Но это будет нелегко…
«А ведь я только что подумал, будто он избежал кары; как же я ошибался! Вот она – его кара», – сказал себе Симон.
И он с жалостью посмотрел на прославленного драматурга, под пером которого зажили второй жизнью современники Вильнера – мужчины и женщины его круга; но ныне он превратился в старую мельницу, обреченную бессмысленно вертеть жернова, которым уже нечего перемалывать, кроме никому не нужных воспоминаний.
10
В этом зале 7 мая 1919 года
господин Жорж Клемансо,
председатель мирной конференции,
вручил делегатам Германии условия
мирного Версальского договора
Этот текст, выгравированный на мраморной доске, украшал огромный столовый зал отеля, где собралось около тысячи человек. Шумное сборище походило одновременно на сельскую ярмарку в день открытия и на светский праздник.
Седьмое мая 1919 года… Пятое апреля 1939 года… Двадцать лет без одного месяца.
– Харчевня для богачей, – пробурчал Вильнер, входя в зал.
Потом он притронулся к руке Лашома и спросил:
– Слышите этот восторженный шепот, мой дорогой?
– Какой шепот? – удивился Симон, который различал лишь неясный гул.
– Ну как же, восторженный шепот толпы: «Вильнер, Вильнер, Вильнер…» Разве вы не слышите?.. На устах у всех этих людей мое имя!
Вильнер в какой-то мере был прав. Но если бы он прислушался повнимательнее, то различил бы и другие имена: «Лартуа, Лартуа» или «Лашом, Лашом, вон Лашом». Собравшиеся окликали друг друга, сидящие за столами узнавали входящих, люди обменивались взглядами, знаками, сталкивались, поворачивались на стульях, перебрасывались словами, которые тонули в шуме, и часто вместо ответа ограничивались беспомощными жестами, давая понять собеседнику, что не слышат его.