Свидание в Брюгге
Шрифт:
— Свят ты, свят ты, свят ты… — напевала Домино. — Мам, послушай, научи меня этой песне, которую дяди больные пели.
— Хорошо, — ответила Жюльетта.
У нее на глаза навернулись слезы.
— Ну что скажешь? — обратился Оливье к другу. — Неплохое рождество я вам устроил? До чего невинно и наивно!
— Но почему-то никому из нас не было смешно.
— А в мои расчеты и не входило вас смешить. Я только думаю, может, все-таки эта непосредственность сохранится у людей, чьи дети полетят на луну.
— Медам, — произнес Эгпарс, — если вы желаете осмотреть больницу — сегодня самый подходящий момент: я собираюсь навестить моих больных и поздравить
Обе женщины, хоть и не признавались в этом, страстно мечтали заглянуть за толстые кирпичные стены. Дома Жюльетта уложила в постель сонную Домино, а та еще полюбовалась елкой, стоявшей у ее кроватки, и вскоре заснула.
Ярко светились окна в больнице. Эгпарс шел впереди, — халат он снял и накинул на плечи пальто, — женщины семенили сзади, держась друг дружки; Эгпарс вел их нескончаемыми коридорами и залами, где стояли красиво убранные елки и возле них — ясли. Служащие принарядились, надели сверкающие белизной халаты, тщательно причесались. На многих больных были праздничные костюмы. Теперь их уже нельзя было отличить от клиентов Счастливой звезды. Репродукторы не смолкали ни на минуту, мелодии сменяли одна другую, но этих Робер еще не слышал, — в программу теперь включили церковные песнопения, исполнявшиеся на фламандском языке.
Большинство больных отдавали себе отчет в том, что справляется рождество, но до сознания некоторых это не доходило. Кое-кто спал: они отвергали праздник; одни играли в карты, другие сидели в напряженных выжидательных позах. Сердце сжималось смотреть на них, на их лица, где бури, потрясшие души, оставили глубокие борозды, — но лица выражали надежду, вопреки всякой надежде.
В зале Эскироля некий широкогрудый крепыш, одетый просто-напросто во фланелевую куртку, словно заводной, не останавливаясь ходил по кругу. С ним Робер познакомился в тот самый день, когда услышал в исполнении оркестра Розы Пикардии. Малый вызывал отвращение. Женщины — миниатюрная Жюльетта в шубке нараспашку и рослая, вся зардевшаяся, как маков цвет, Лидия — не произвели на него ни малейшего впечатления. Женщины боязливо жались друг к другу. А мужчина как ни в чем не бывало мерил шагами залу, сверкая голым задом, и плутовато ухмылялся.
Ухмылялся ухмылкой героев Реймса!.. Наконец-то! Двое суток бился Робер, чтобы найти определение этой улыбке, застывшей на лицах многих больных, глуповатой и язвительной, напоминающей скорее судорогу, нежели естественное выражение лица! Та же улыбка, что у древних греков, если говорить об искусстве, особенно в критских полотнах, а позже — у Реймса, у его ангелов, — неверная и неуловимая и настолько же больная, насколько божественно прекрасна знаменитая улыбка андрогинов Леонардо да Винчи. Легкая улыбка, которая не вяжется с лицом, скрывающимся за ней, словно за тонкой вуалью; она чуть подергивает губы и вот-вот исчезнет, но не исчезает, словно обладатели ее, насмешливо взирающие на весь род людской, хранят какую-то глубокую тайну.
Он, верно, смеялся над ними, голый человек, крутившийся возле ясель, загадочно улыбаясь тонкими губами.
— Медам, прошу прощения, — сказал Эгпарс, — но нашим сестрам и не такое приходится видеть. Как говорит Метж, «монахини уже пообвыкли, их этим — не проймешь». Метж любит так говорить: «пообвыкли» и «понимаете?». И я говорю: «Понимаете?» Я-то прекрасно понимаю. Не важно, что он в таком виде. Взгляните на него разок хотя бы. Это тоже я говорю. Взгляните. Не думайте, что он не узнает нас, но мы не интересны
Однако голому вертуну мало было вертеться; он принялся истово пританцовывать, сохраняя при этом меланхолическое выражение лица, — ни дать ни взять Сидней Беше в Антибских улицах, — и Жюльетте сразу вспомнилось лето, нещадно палящее солнце, крепостная стена, дворец Гримальди.
Она двигалась, как во сне. Подошла поближе к мужу. Время от времени она вскидывала на него полные невыразимой боли глаза, ставшие с наступлением темноты густо-серыми, почти черными.
Они все еще не могли отделаться от образа неумолимого танцора, а Эгпарс уже вел их в следующую палату. И тут они, немало удивившись, услышали любимую песенку Домино Милый Рождественский Дедушка, по-фламандски, в детской интерпретации. До чего же слова песни не соответствовали обстановке, как неуместен был хоровод ангелов в этом аду.
Но экскурсия продолжалась: и снова снег, щелканье замков, огни, зажженные елки и отдаленный звон колоколов, доносившихся из деревни.
В приемной клоун Букэ, нарядившись Августом, наконец решился показать свой номер с зеркалом; обмазав партнера белилами, он поставил его по другую сторону воображаемого зеркала; когда тот копировал ужимки Августа, то получалось, как отражение в зеркале. Но вскоре «отражение» утомилось, игра разладилась. Тогда «отчаявшийся» Август кинулся на свое «отражение» и обратил его в бегство.
Сцена проходила под дружный хохот. Веселая забава! Печально, что ничего другого большинство в ней и не видели, потому что, как бы часто ни играли в эту игру, для нее требовалась смекалка — качество тонких организаций.
Букэ в парике из морковной ботвы раскланялся перед публикой и вернулся к «зеркалу». Осторожно ступая, он приблизился к зеркалу, заглянул за него и — шагнул в мир чудесных превращений. И уже никто не помнил о Букэ-убийце, о Букэ-развратнике. Этот ничтожный человек преобразился.
— Алиса в Стране Чудес! — воскликнул Оливье.
Букэ менялся на глазах: он стоял величественный, он проводил рукой по несуществующим пышным волосам, поглаживал бороду, королевским жестом запахивался в воображаемый плащ. Потом, вдохнув полной грудью, легко поднял тяжелую корзину. С лучезарной улыбкой он вытаскивал оттуда разные диковинные вещи. И показывал, как ими пользоваться. Он вытащил поезд и пустил его по рельсам. Потом дунул несколько раз в трубу. Он подражал всевозможным шумам…
Он был настоящим волшебником; для тех, кто не знал его жизни — все было захватывающе интересно: воображаемые наряды, в которые он рядил себя, волшебные превращения, талант клоуна. А для тех, кто знал, все это было невыносимо.
— Занятно, не правда ли? — сказал Эгпарс.
Теперь Букэ-Август импровизировал на тему «Рождественский Дед». Чувствуя поддержку зрителей, он пыжился, готовый лопнуть от гордости, словно провинциальный актер, который после долгого перерыва вернулся на сцену, чтобы дать прощальное представление. Под смех и шутки он обносил подарками своих товарищей. В его игре чувствовался какой-то подтекст, для большинства присутствующих непонятный; Робер догадывался кое о чем; для Эгпарса и Оливье подоплека игры, видимо, была еще более понятной. Их привела в восторг пантомима рыбной ловли, которая была специально разыграна для любителя рыбок, тот после электрошока проснулся, все так же блаженно улыбаясь, будто ничего и не произошло. Он ликовал. Его товарищ Букэ прямо у него на глазах превратился вроде бы в Нептуна!