Свидание в Брюгге
Шрифт:
Потом Букэ нарисовал в воздухе детские фигурки и, разбросав их вокруг себя, разыграл сценку «Рождественский Дедушка, окруженный стайкой ребятишек». Его шутовская физиономия с лихорадочно блестевшими глазами сразу подобрела и потеплела. Потом он стал мальчишкой, который получает свою игрушку. И на миг все поверили, что этот размалеванный паяц с блестящими зрачками действительно маленький мальчик.
Выступление мим решил закончить опасным кульбитом, но, сделав вид, что номер не удался, клоун Букэ плюхнулся на зад, и зала наградила его дружным хохотом. Тогда он, тщательно копируя повадку
— Бедняга, как, должно быть, он любит малышей, — вздохнула Жюльетта.
— Да, — откликнулся Оливье, — вы правы, Жюльетта, он обожает деток.
Бог с ней, пусть верит в эту ложь!
Эгпарс, оказавшийся более словоохотливым, пустился в объяснения. Оливье, взяв Робера за локоть, сказал:
— Ты понял, какое ужасное желание скрывается за пантомимами Букэ? Наверное, что-то в этом роде представлял собой и Жиль де Рэ.
— Наверное, — подтвердил Робер. Он думал о клоуне, о Ван Вельде, о том Португальце. — Да, — прошептал он, — эта самая длинная ночь уходящего года мне навсегда запомнится.
Умывальники в больнице располагались прямо против палаты. Перед одним из них элегантный молодой человек намыливал руки. Он поздоровался с гостями и продолжал свое занятие.
— Счастливого рождества вам, мосье Боссеманс, — приветствовал его Эгпарс. — Из вас получился бы прекрасный врач, вы всегда так тщательно моете руки.
— О нет, доктор, — я не могу понять, что с ними. Решительно не могу. Они все время грязные.
Боссеманс протянул свои безукоризненно чистые, бело-розовые руки; от частого мытья кожа на кончиках пальцев сморщилась.
— Они все время грязные. Все время.
И он опять сунул их под кран.
— Четыре месяца назад Боссеманс женился. Он без конца моет руки. Ничего другого он уже не может делать.
Хозяин зверинца демонстрировал гостям своих зверей. Он подошел к другому мужчине, о нем вы бы сказали, что это служащий, — аккуратно одетый, приветливый, внимательный, но глаза неспокойные.
— С праздником, мосье Баллон. Вам ничего больше не слышится? Вас никто ночью не тревожил, не оскорблял?
— Нет, доктор, пока что нет. Они замолчали. Еще бы, в такую ночь! Разве они посмеют. Пойду сейчас лягу. Сегодня я буду хорошо спать.
— Удивительно все-таки, мосье, — проговорил Оливье, когда больной уже не мог их слышать, — что во всех рождественских побасенках проглядывает одна мысль: якобы в самую длинную ночь года злые духи теряют власть над людьми. Видите, у Баллона это тоже зафиксировано в сознании, и он спокоен. Если разобраться, мы многого не знаем, и эти самые побасенки могут кое-чему и нас научить!
— Совершенно верно, — сказал Эгпарс, — как утверждает Юнг, существует некое «коллективное бессознательное».
Можно было и впрямь подумать, что Эгпарс не в больницу их привел, а, по крайней мере, в театр или в музей живых фигур. Музей Дюпюитрена, демонстрирующий интеллектуальные уродства.
Неуклюже, бочком, к ним двигался одеревеневший из-за неотвязного чувства тревоги рыжий малый с помятым лицом.
— Мосье доктор, — без обиняков приступил он. — Мне было так плохо
Он вернулся к своей кровати и сел, обхватив голову руками.
— Мания преследования. Утром он получил письмо от матери. Естественно, прежде все письма читаю я. Мать сообщает ему новости о жене, та забрала детей и уехала. Конечно, ей досталось… Он знает, что она ушла, но он не хочет знать этого… Медам, не задерживайтесь, я покажу вам генерала. Правда, он не вполне прилично выглядит, но зато живописен. Прошу вас не отставать от гида…
Его сравнение не показалось никому циничным, он просто иронизировал сам над собой.
«Генералом» назывался некий унтер-офицер, прибывший из Конго. Его никогда не видели унылым, он все время смеялся, широко открывая кроваво-красный мясистый рот и показывая гнилые желтые зубы. «Генерал» стоял по стойке смирно.
— Счастливого рождества, доктор.
— Вы опять принялись за свое, генерал?
— О да, доктор. Опять. Мне пришлось сразиться с целой колонной. Я не мог поступить иначе, раз она объявилась здесь.
Жюльетта во все глаза глядела на озорно улыбающегося весельчака.
— Ну будет, будет, вы же знаете, что тут никого нет!
— Конечно, доктор, знаю. Так же хорошо, как то, что я не генерал.
И он добродушно рассмеялся.
Робера восхищала необычайная гибкость Эгпарса. Главврач знал наизусть четыреста ролей, по числу больных: каждому другому больному он являлся в другом облике и брал с ним другой тон. Он не забывал поздравить больного с рождеством и никогда не забывал имени своего пациента! Прекрасный пример! Робер думал о том, что у холостяка Эгпарса нет другой жизни и другой заботы, кроме его больных, чьи страдания он пытается облегчить; что он сам следит за течением болезни, стараясь не упустить ни одного штришка, чтобы глубже вникнуть в психический склад пациента и лучше понять его, и что никакой выгоды Эгпарс не имеет, потому что получает он за свою опеку лишь скромное жалованье. Может быть, пожертвовавший личным счастьем, бескорыстно протянувший руку своим больным братьям и без остатка отдавший себя им Эгпарс — новый тип святого. Ведь любой специалист, сидящий за столом в собственном кабинете, получает, если рассматривать материальную сторону вопроса, в пять раз больше, чем он!
— Я знаю, что ее здесь нет, но я не могу ослушаться.
«Генерал», улыбаясь во весь рот, выпятил грудь.
— Конго. Со мной такое тоже случалось. Когда ходил в госпиталь на перевязки, в Леопольдвилле. Она появлялась всегда именно между одиннадцатью и двенадцатью часами дня. Должен признаться, прошу меня простить, медам, должен признаться, что причиной всему была черная докторша. Она-то мне и приказывала. Меня ждала прекрасная карьера. Меня собирались сделать помощником командира, а мне еще и сорока не было!