Свидетель канона

Бобров Михаил Григорьевич

Протащили всего два километра, до перекрестка с колхозной дорогой из Владиславовки. На перекрестке – как назло, аккурат перед единственным в округе подворьем – в ленивце заскрипело, хрустнуло и щелкнуло. Буксируемый танк встал намертво. Трос натянулся и лопнул, звонко влупив по обоим танкам.

Как уцелел матрос, когда успел соскочить, и как угадал, в какую сторону пригнуться, танкисты снова не задумались.

– Что там, Колесников?

– Товарищ лейтенант, камень попал, гусеницу сбросило внутрь! Теперь ее просто так

не надеть, надо траки поштучно выбивать.

– Ну, мать же твою, ну, встряли мы…

Лейтенант Ивашковский огляделся.

– Принимаю решение… Танк взорвать. Бинты смочить бензином, бросить в бак. Товарищ военмор!

– Слушаю.

– Зайдите в хату, скажите людям: пусть метров на сто… Удалятся.

Матрос хмыкнул:

– Не ваш, не жалко?

Ивашковский почесал затылок, и прилипший к потным волосам песок осыпался ему за шиворот. Лейтенант поежился.

– Вообще говоря, вы правы. Пехотинцы мне тоже вроде как свои. А похоронки на них все-таки не я пишу. Но с вами причина иная.

– Какая же?

– Мои все молодые. Сильно. Вы постарше, посолиднее. Тутошние хуторяне вас вернее послушают.

Моряк, больше не споря, подошел к плетню и крикнул:

– Эй, хозяева!

– Что голосишь?

Понятно, что в доме никто не спал: только что по дороге прошли два полка, сперва пехотный, а потом танковый. Матрос аккуратно прикрыл за собой калитку и прошел до крыльца, одним взглядом загнавши в будку обалдевшую за день собаку.

Дверца открылась. В проеме стоял невысокий плечистый мужик. Сапоги, темные штаны, серая рубаха, на плечах пиджак. Лицо твердое, злое, загорелое, хорошо высвеченное керосиновой лампой в правой руке. Волосы темные, подстрижены кружком, над губой царапины от бритья.

– Чего надо, военный?

– Сейчас мы танк взорвем. Отойдите метров на сто, чтобы не зацепило.

Мужик замер на несколько секунд, оглядывая матроса снизу вверх и потом снова сверху вниз. Из-под его левой руки высунулась девичья головка:

– Ой, тато, а кто это?

– Цыц! В хату, Янка!

Подвинув мужчину, вышла тоже невысокая, округлая женщина в темно-вишневой кофте и такой же юбке. Босая, с открытыми полными загорелыми плечами, с гладко зачесанными волосами, блестящими смолью в свете керосинки. Смотрела она не исподлобья, как муж, но тоже неласково.

– Уходите, значит?

Матрос кивнул.

– А что здесь встали, другого места нет?

– Где сломался, там и встали.

– Ага, – покивал мужчина, говоря с непонятной интонацией, – теперь, значит, взорвете?

– Придется.

На крыше сверкнули зеленые кошачьи глаза.

– Но это же ваш танк! Зачем взрываете?

– Цыц, Янка! Кому сказано, в хату!

– Чтобы немцам не достался, – серьезно, как взрослой, ответил матрос.

Показался тонюсенький серпик луны. Мужчина потер царапину от бритья.

– А о нас, получается, заботитесь, чтобы осколками, значит, не зацепило?

– Именно.

– А

что ж о Млынуве не позаботились? Что же оттуда людей не вывели, москалики?

– Змолч, Богдан! – Женщина коротко двинула подбородком, лампа в руке мужчины качнулась, и сквозь керосиновую резкую вонь проступил хлебный дух. Должно быть, в сенцах стояло к утру тесто.

Муж насупился еще больше, но спорить не посмел и отступил в темноту, в дом, утянув за собой дочку, и только буркнул напоследок:

– А все же уходите, прав оказался Степан, не ваша сила.

В темном приземистом хлеву за хатой утробно выдохнула корова.

– Еще же и Зорьку выводить, – женщина всплеснула руками. – Скажи, солдат…

– Я не солдат, – покривился тот, – я моряк.

– То я твоего корабля не бачу, – женщина усмехнулась вроде бы и обычно, и снова неладно. – Секретный сильно, аж не видно. А как оно, под немцами? Правду говорят, что культурная нация?

Моряк покачал головой. Оглянулся к дороге, где на сломанной машине уже вывинтили бронированную пробку бензобака, и где третий танк уже отъехал метров на сто.

– Я тебе честно скажу, только смотри, ни политрукам, ни бандеровцам из провода.

Женщина не стала прикидываться дурой или делать вид, что впервые слышит про тайную оуновскую власть – "провiд".

– Первый год проживете с радостью, что москалей нету и с надеждой на незалежность.

В темноте, в хате, фыркнул невидимый, вслушивающийся Богдан.

– … Второй год с радостью, что забрали только старшую дочку, вон ее глаза в окне… И с надеждой, что та из Германии живая вернется, без дитенка в подоле, без дурной болезни.

Женщина отступила на полшага, уронив руку с лампой вдоль тела, не замечая, как воняет суконная юбка, подпаленная на бедре горячим стеклом. Фитиль от резкого движения вышел из керосина, помигал, окутался копотью и погас окончательно.

– … Третий год с радостью, что живые. И с надеждой, что москали таки прогонят фашиста. Потому что младшая дочка от березовой коры на ветру шатается.

В хате загремело, покатилось ведро, мужик заругался.

Выскочила девочка – чистенькая, светлолицая, с нежной-нежной кожей, совсем не такой, как закоревшие пылью по поту жбаны танкистов.

Янка спросила:

– Дядько моряк, а как бы сделать, чтобы вовсе без войны? Совсем никак нельзя? Вы же взрослые, сильные все!

Матрос покачал головой, тоже отступил на пару шагов и сказал:

– Выходите уже, время.

И глаза его загорелись отблесками, и только уже отойдя на приказанные сто шагов, Богдан сообразил и обернулся: от чего вдруг загорелись те отблески? Луна вон, серпик тонюсенький, а лампа же потухла… Что блестело в глазах того черта? И почему жена утирает слезы, вцепившись в Янку с Галкой, как в последнее, позабыв даже любимицу Зорьку? Неужели той брехне комиссарской поверила?